Вячеслав Марченко - Место встречи

Медовиков вздохнул, горько так, по-бабьи:

— Матросы перестали говорить о походе, а матросский телеграф самый надежный, потому что в штабах-то не одни адмиралы с офицерами служат.

— Ты хочешь сказать… — изумленно начал было Веригин, но Медовиков успел его перебить:

— А ничего я не хочу сказать. Только у нас раньше так говорили: ворона Якову, а Яков всякому.

Веригин исподволь посмотрел на Медовикова, пытаясь уяснить для себя, верит он в то, что говорит, или не верит, а Медовиков тем временем, занятый своими невеселыми думами, даже не обратил на это внимания, хотя обычно очень точно схватывал любой взгляд, брошенный в его сторону. И тогда Веригин понял, что Медовиков свято верит в то, что говорит, и значит, чья-то властная и твердая длань разом прекратила все слухи о Севере. «А как же тогда Кожемякин с его походом на Севера́? — почти растерянно спросил себя Веригин. — Ерунда какая-то. Не такой мужик Кожемякин, чтобы заниматься празднословием. Кожемякин не мечтатель. Кожемякин — трезвый реалист. Он знает, что говорит».

— Ладно, — сказал Веригин Медовикову, но сказал так, что это в равной мере относилось и к нему самому. — Чего там гадать на кофейной гуще — что будет, то будет, а сегодня, как покончим с орудиями, идите-ка на бережок.

— С удовольствием, — тотчас же отозвался Медовиков, весьма польщенный представившейся ему возможностью и не пытавшийся даже скрыть этого.

«А зря я отправил Варьку в Питер, — пожалел Веригин, представив, как хорошо бы им было сейчас в уютном домике на улице Трех Аистов, где он до недавнего времени почти по случаю снимал комнату. Ему вспомнилось, что перед окнами там росли корявые вишенки, которые скоро оперятся и зацветут, стыдливо и радостно обратя к солнцу свой новый лик. — А погода-то теперь, погода…»

Пролетели с юга последние журавли и растаяли последние льдинки, улеглись ветры, дувшие со Скандинавии, и вода, разгладясь, стала ослепительно синей, отразив в себе чистое небо или сама отразившись в нем. Корабли стояли на этой воде ровно и строго, как будто впаянные в нее намертво, и, казалось, не было той силы, которая могла бы сдвинуть их с места, и только легкие, полупрозрачные, как жидкое стекло, дымки над их трубами говорили опытному глазу о том, что котлы находились под парами и корабли в любую минуту могли ожить и уйти за кромку неба. На рейде было тихо, голоса слышались издалека, и даже плеск весел случайно спущенной на воду шлюпки осязаемо катился над водой, подпрыгивая и снова ударяясь о нее. Веригин, а за ним и Медовиков невольно повели глазами из стороны в сторону, надеясь увидеть блинки, испеченные этим звуком, но их не было и не могло быть, и они оба смущенно заулыбались.

— Тихо-то как, а? — снижая голос до шепота, спросил Веригин, словно не веря, что на свете может еще быть такая тишина.

— Да-а, — только и сказал Медовиков, потому что и он не верил этой тишине, и ему все казалось, что она в любую минуту оборвется и море, а за ним и рейд опять наполнятся гулом и грохотом катящихся и падающих волн; но тишина не обрывалась, не задувал ветер, и волны, как будто уйдя под покров воды, качали и баюкали сами себя на морском дне.

Один за другим начали выходить на палубу матросы и старшины. Когда Медовиков отключил пар, открыл пробку и влил в орудие мыльно-щелочной раствор, матросы вставили банник и, вцепившись в него, начали качать им, как насосом, взад-вперед, подбадривая себя: «Раз-два — взяли, раз-два — взяли». Веригин понял, что теперь и без него тут справятся, и, молча кивнув Медовикову, пошел наконец-то в кают-компанию, будучи уверенным, что сегодня с него за опоздание не спросят.

Так, собственно, и случилось. Старпом Пологов допивал чай и, заметив в дверях Веригина, даже не стал дожидаться, когда тот попросит разрешения, первым величественно кивнул головой. Прочие командиры башен уже пили чай, и Веригин, оглядев застолье, довольно-таки плотное в этот час, внутренне даже словно бы возгордился, что вот-де он какой, взял да и опоздал на завтрак, но Самогорнов, сидевший рядом, ехидно так заметил, имея в виду Веригина:

— У нас ноне вон как: глухому попу стали два раза к обедне звонить.

— С Медовиковым задержался, — чистосердечно и бесхитростно признался Веригин, жуя полным ртом и ощущая, как чай пошел по телу горячей истомой.

— Скажите, какая у нас Медовиков важная персона, — все еще иронизируя, продолжал Самогорнов.

— Персона не персона, но человек он занятный. Между прочим, он сказал мне, что поход на Север отменяется.

— Это еще почему же? — заинтересовался Самогорнов и сразу перестал ехидничать.

— Матросский барометр показывает «ясно».

Самогорнов сразу потерял всякий интерес и к Веригину с Медовиковым, и к их матросскому барометру, который показывает «ясно».

— Ты, братец, как всегда, опаздываешь к званому обеду, поэтому получаешь блюда не первой свежести. А у меня все самое свеженькое, к тому же я не жадный, так что изволь — поделюсь. Старпом тут до тебя предупредил, что взамен списанных сегодня велено принять людей из экипажа.

— В порядке вещей, — сказал Веригин. — Свято место пусто не бывает.

— Ты, братец, умный, это я знаю давно. Только вот какая во всем этом хозяйстве закавыка: приходят-то к нам не балтийцы, а североморцы.

— А это еще почему?

— А все, братец, потому, что твой матросский барометр показывает «ясно».

От неожиданности Веригин присвистнул. Пологов тотчас же вскинул глаза и сердито, даже грозно, заметил:

— Веригин, потрудитесь вести себя за столом прилично.

— Виноват, товарищ капитан второго ранга.

— Виноватых, между прочим, бьют.

— Исправлюсь, — краснея и не зная, как выбраться из этой ситуации, пробормотал Веригин.

— Так-то лучше, — тоже миролюбиво промолвил Пологов, и в кают-компании воцарилась тишина, только негромко позвякивали в стаканах ложечки, да кое-кто изредка говорил:

— Попрошу заварочки. Мерси…

С завтрака до обеда банили одно орудие. Веригин вместе со всеми таскал взад-вперед банник и в общем-то начинал понимать, что более безрадостной работы он еще не встречал. Были работы тяжелые, например, когда грузили боезапас, были работы полегче, скажем, когда подходила баржа с продуктами, а эта по всем статьям выходила безрадостной.

Сперва Веригин сам строжил матросов, чтобы они подолгу не отлучались с палубы, а потом и строжить перестал, потому что самому захотелось заняться чем-нибудь более ощутимым, что ли. Он пытался даже придумать предлог, чтобы спуститься в каюту — без предлога уходить было совестно перед матросами, — но предлога не находилось, и он понемногу начал ожесточаться и на конструкторов, которые оснастили это хитрое орудие всякими умными приспособлениями, а такого простого, которое бы само очищало стволы от нагаров, не сумели сделать, и на всех вышестоящих начальников и командиров только за то, что те сейчас занимались делами приятными и неутомительными, а он качался, как маятник, взад-вперед, и конца этой маяте не виделось, и еще на кого-то он стал ожесточаться, но этот кто-то уже был бестелесен и беспредметен.