Вячеслав Марченко - Место встречи

— Сколько там на твоем хронометре? — спросил он.

Веригин достал массивные серебряные часы, которые ему подарил на свадьбе бывший священник бывшего крейсера «Пересвет», оказавшийся на торжестве если и не совсем случайным гостем, то в общем-то и не совсем званым. Впрочем, случайно или нет попал Константин Иоакинфович на свадьбу к Веригину — это существа дела не меняло, потому что вот они, часики-то, предмет зависти молодых и не только молодых офицеров и гордость самого Веригина. Ходили они с такой точностью, что даже на долю секунды не отставали и не бежали, словом, были подлинным хронометром, а не подделкой под хронометр. Веригин побаивался, что кое-кого из любопытных привлечет надпись на внутренней стороне крышки: «О. благочинному», поэтому неохотно давал в руки хронометр. Но даже замполит Иконников, человек в общем-то суровых правил, не обратил на нее внимания, и когда ему указали, он простецки сказал:

— Это ничего. «Пересвет» — это ничего.

Так что зря остерегался Веригин, история с хронометром благополучно сошла с рук, тем более что никому и в голову не могло прийти, что этот самый «о. благочинный», пусть бывший, присутствовал на свадьбе, и не только присутствовал, но еще и был свидетелем в загсе, в своем роде являлся как бы отцом посаженым.

— У нас с отцом благочинным два часа с двадцатью с половиной секундами.

— Так ты меня с ним и не познакомил, — попенял Самогорнов.

— Погоди — вернемся.

— А вот это, братец, уже вилами на воде писано.

Веригин не согласился с ним.

— У нас вся кампания на воде вилами писана. Стоим в старом городе — стреляем в Энске, собираемся переходить в Энск, а вместо этого за бортом остров Гогланд, возле которого, помнится, в старый Новый год у меня выпал за борт Остапенко.

— Хорошо, что ты его списал, — сказал Самогорнов.

— Почему?

— Да потому, братец, что примета есть такая нехорошая: раз случилась в Новый год маята, то и маяться тебе целый год. — Самогорнов помолчал. — Я тебе своих мнений не навязываю, но я, ей-богу, боюсь черных кошек, понедельников и прочей чертовщины.

— Послушай, Самогорнов, оставь ты этот дурацкий тон, — не то чтобы оскорбился, а как-то по-товарищески за Самогорнова же и обиделся Веригин. — Что тебе, лавры Першина из штаба адмирала не дают покоя?

— Дался тебе Першин, — улыбаясь, сказал Самогорнов. — Средненький человек, ничем особым не блещет; назвать его плохим не могу, потому что все плохое в нем наносное, как сор после половодья. Разнотравье поднимется и весь сор погребет.

— Вот, — сказал торжествующе Веригин, — сам же говоришь, что он весь наносной, а чего ж тогда ему подражаешь?

— Так, может, это он мне подражает.

— Чудно…

— Нет, не чудно. Ты хочешь видеть людей однозначными: если уж он хороший, то чтоб без помарки, как контрольная по чистописанию, а если уж плохой, то вали на него весь сор.

Веригин прислушался, как сопят и содрогаются трубы и шелестит вдоль бортов вода, и ему стало покойно и хорошо сознавать, что он, человек в общем-то слабый, защищен сейчас от всех напастей надежной броней и, значит, может ничего не бояться. Но не только это его занимало: ему казалось, что он слышал свой тайный голос, который словно бы говорил, что Самогорнов в чем-то прав, но сразу с ним нельзя соглашаться, а надо подождать. И Веригин решил подождать и не согласился:

— Допустим, ты прав, но как тогда прикажешь мне смотреть на матроса Остапенко, которого мы списали, — я до сих пор жалею, что поддался на уговоры Медовикова. Так вот Остапенко не контрольная по чистописанию…

— Куда уж там, — пробормотал Самогорнов.

— Я же не закончил свою мысль. — Наконец-то Веригин нашел повод, чтобы обидеться всерьез.

— Пожалуйста, пожалуйста… — не меняя тона, насмешливого и в общем-то несерьезного, хотя разговор шел о вещах серьезных, опять пробормотал Самогорнов.

Веригин понял, что обижаться бессмысленно: Самогорнов тона своего не изменит, а если уж обижаться, то и совсем надо кончать эти разговоры и лезть обратно в башню, а скрываться от этой красотищи, которую нес в себе нарождающийся день, было бы, право, грешно.

Солнце еще не всходило, но заря уже приподнялась, чтобы пропустить светило, и вода, утратив свинцовый блеск, который лежал на ней ночью, неожиданно заголубела; заголубело и небо, наполнясь новым светом, и все вокруг стало голубым, даже горбатый, скалистый Гогланд, уйдя к кромке неба, словно бы утратил свою недоступность и улыбнулся. Бывает, что улыбаются не только люди, но и острова, когда с них стираются суровые краски. И в Финском заливе тоже не было волны. Этот их штурманский поход — для Балтики он был весьма дальним — протекал ровно и спокойно.

— Ну, добро, — с некоторой угрозой в голосе промолвил Веригин. — Ты полагаешь, что я вижу людей только однозначными, следовательно, вы — имею в виду тебя и Медовикова — усматриваете в людях многозначность.

— За Медовикова не отвечаю. У него своя голова на плечах, причем луженая. Там что есть, то есть, и больше туда уже ничего не вложишь. А я человек грешный, на меня полуды не нашлось, вот и живу примерно так, что всех людей считаю выше себя, а значит, и многозначнее.

— Как это выше себя? — не понял Веригин.

— А на каких основаниях я должен считать их ниже себя? — спросил в свою очередь Самогорнов.

— Ну хотя бы на тех, что ты лучший управляющий огнем среди нас, башенных командиров.

— Спасибо, братец, за комплимент, только зря их растрачиваешь попусту. Я к комплиментам отношусь настороженно, полагаю, что в них есть некий тайный смысл, — вполне серьезно, но в то же время и усмехаясь, сказал Самогорнов. — Комплименты развращают человека, делают его ленивым и безвольным. А человек не должен быть ни безвольным, ни ленивым, Он должен быть всегда подтянут не только внешне, но прежде всего — внутренне.

— Допускаю, но почему надо при этом уничижать себя?

— А это, если хочешь знать, не уничижение, а в своем роде возвеличивание. Великому человеку, окруженному мелкотой, расти некуда, потому что он все равно велик. Для человека же невеликого всегда есть куда стремиться.

— Иначе говоря: всегда есть соблазн величия.

Самогорнов с некоторым изумлением посмотрел на Веригина и даже подумал: «Смотрите-ка, что у нас делается: юноши становятся мужами», но сказал небрежно, как будто к слову:

— Мания величия, безусловно, вещь вредная, как об этом свидетельствует история. Великий же человек сам по себе великое благо для всех живущих. Так почему же не подумать в ночи о величии, когда никого нет поблизости, когда и сам-то себе кажешься отсутствующим?

Веригин слегка покраснел, как будто Самогорнов застал его за чем-то нехорошим. «Этот дьявол, кажется, умеет подслушивать чужие мысли, — подумал Веригин, решив, что Самогорнов имел в виду его. — Ах ты Самогорнов, ах ты светлая голова».