Вячеслав Марченко - Место встречи

— А тебе не приходилось… — Он помялся, пытаясь найти нужное слово, и, кажется, не нашел его. — Как бы это выразиться поточнее… Ставить себя на место командующего… Или даже на место Нахимова при Чесме или Ушакова при Корфу.

— Ушаков и Нахимов — это, так сказать, явления вчерашнего дня, поэтому так далеко я не заглядывал. Но вот, к примеру, операции Головко или Октябрьского — их-то я частенько проигрываю. Да вот, кстати, в прошлую ночь, когда мы проводили учения по башням, я лупил по Констанце. Помнишь, рейд наших крейсеров?

— Это слишком конкретно, а я говорю вообще.

— Нет, братец, я вообще мыслить не приучен. У меня мышление предметное. Потом, что значит мыслить вообще? Мы ж с тобою не кисейные барышни, а боевые командиры башен боевой части два. Нам стрельбу подавай, а разве может быть стрельба абстрактной?

— А что же мы ночью делали, тренируя команды на меткость? Разве это не были абстрактные стрельбы?

— Нет, — возразил Самогорнов. — Не одно и то же. Мы играли — все так, но играли-то мы не в казаков-разбойников, а решали вполне реальные математические задачи, вообразив себе некое пространство и некоего противника в этом пространстве. Все остальное — шалишь, братец, — настоящее.

— Но согласись, что, стреляя в воображаемого неприятеля, ты все-таки думаешь при этом немножко и о своей славе?

Самогорнов усмехнулся:

— Почему немножко?.. Я, братец, о ней думаю много и вполне серьезно. Потому что слава — это деяние во благо Отчизны. А разве можно думать об этом немножко? Немножечко — это категория кисейных девиц, которые и хотят чего-то большего, и стесняются — для них правда, больше подходит слово «тушуются» — сказать об этом.

Веригин было начал протестовать:

— Позволь…

— А, собственно, почему я должен тебе что-то позволить? — спросил все тем же ровным и спокойным голосом Самогорнов. — Только потому, что ты из чувства противоречия, а вернее, по той же поганой кисейной привычке подумал, что я стану разуверять тебя, говоря, что ты доблестный и мужественный? Ни черта подобного! Если ты хочешь быть доблестным и мужественным, так ты и будь им, и не стыдись этого великого качества, столь необходимого мужчине. А если ты хочешь кокетничать, изображать из себя некое подобие доблести и мужества, то, как ты можешь понять, мне с тобой не по пути и ничего я позволять тебе не стану.

— Жесткий ты человек, Самогорнов.

— А ты привык, чтобы с тобой играли в поддавки? — не меняя интонации, опять спросил Самогорнов.

Веригин улыбнулся, хотел, чтобы улыбка получилась насмешливая, а вышла она жалкая, и он спросил:

— Ты со всеми такой или только со мной? Только на честность.

— Со всеми, а с тобой в особенности.

— Почему?

— Дури в тебе много…

Все лишнее, без чего, казалось, еще вчера не мог существовать крейсер, свезли на берег. Было велено сразу же заводиться в док. Аврал сыграли загодя, верхняя команда разнесла швартовы и построилась по своим местам; должен был прийти буксир, и в ожидании команды с мостика матросы в строю, офицеры и мичманы вне строя негромко переговаривались, радостно узнавая и старые корабли, и старые причалы, к которым некогда приходилось швартоваться. Паленов давно не подходил с моря к этим берегам, хотя мысленно неоднократно уже обошел их из конца в конец, и сердце у него то словно бы учащало свой бег, то замирало и как будто бы проваливалось, но поди знай, куда оно бежало и куда оно проваливалось, когда он старался ни о чем не думать и ничего наперед не загадывать. Все должно прийти неотвратимо, как завтрашний день, и решаться само собой.

— Тут, брат, тебе не старый город за дюнами, — между тем говорил командир орудия, — тут тебе все свое.

«Кто знает, — думал Паленов, — кто знает…»

А в стороне от строя стоял Веригин — он все еще сердился на Самогорнова за ночной разговор — и преувеличенно внимательно разглядывал и берега, и причалы, и старые — времен войны — корабли возле них и чувствовал, что мало-помалу горький осадок от ночи проходит и из того осадка прорастает нечто светлое и радостное: худо-бедно, а на один-то денек он сумеет вырваться в Ленинград…

Самогорнов же на него не сердился, справедливо полагая, что крепкий мужской разговор не повод для размолвки, поэтому когда заметил, что Веригин улыбается, то не стал ждать другого удобного случая, а тотчас же подошел и, посмеиваясь, спросил, хотя Веригин и согнал уже улыбку и даже пытался хмуриться:

— Что лыбишься? — Он хотел добавить: «кисейная барышня», но понял, что Веригин еще не совсем отошел, и поэтому счел за благо вовсе ничего не добавлять, а «кисейная барышня» сейчас бы пришлось впору: Веригин опять, подумалось Самогорнову, затрепыхал крылышками и черт-те знает куда полетел.

Хотелось Веригину сказать что-нибудь вроде того, что, дескать, показалось Самогорнову, не лыбился-де он, а просто солнцем его так осветило, но понял, что ничего из этого у него не выйдет.

— А я о Варьке подумал. Ведь быть мне в Питере, — сказал Веригин.

— Ого… — Самогорнов с завистью поглядел на Веригина сверху вниз и опять с завистью пробежал снизу вверх и только тогда изрек: — А ты, братец, своего не упустишь.

— Нам много не надо, — шутливо согласился Веригин.

— Бери, — сказал Самогорнов. — Раз такое дело — бери. Тем более Медовиков нынче у тебя вне конкурса.

— Скоро мы с ним оба будем вне конкурса.

— Адмирал Макаров так сказал: в море — дома, на берегу — в гостях. Будешь жить по этому правилу, всегда пройдешь по конкурсу. А впрочем… Варя знает, что мы приходим?

— Откуда?

— Наконец-то вижу не мальчика, но мужа.

— Ты полагаешь, что я мог сообщить?

— Я ничего не полагаю, но эту весну ты так лихо провел, что я уже всему перестал удивляться.

— Ты полагаешь, что я мог сообщить о переходе корабля? — с обидой спросил Веригин.

— Отнюдь, — беспечно сказал Самогорнов. — Но мог телеграфировать, что сам собираешься в командировку.

— Самогорнов, почему ты не министр?

— Погоди, братец, не все сразу.

К их борту подошел маленький грязный га́ванский буксир с длинной трубой, обдал бурым дымом, ужасно пахучим и едким, и капитан буксира сердито закричал в мегафон:

— Подавай, что ли, конец-то!

Капитан буксира явно был не в духе, потому что, заводя крейсер в док, он и сам невольно там оставался, а это, видимо, его не устраивало, хотя, казалось бы, не все ли равно, где ему было стоять: в доке ли на кильблоках или возле стенки. Но видимо, не все равно, если капитан изволил сердиться. Это в известной мере повеселило и команду, и командира со старпомом, которые вышли на крыло мостика, откуда сподручнее было руководить авральными работами. Матросы даже закричали!

— Так мы его не брали!