Вячеслав Марченко - Место встречи

До полуночи Нюра сбегала еще несколько раз, ведя за собой, словно в поводу, новых гостей, и эти новые тем же образом знакомились с Веригиным, но «Горько!» уже не кричали, мест в комнате уже не хватало, накрыли еще один стол в кухне, и там скоро запели:

Забытые всеми, Веригин с Варей сидели наособицу и покорно созерцали, как тихое семейное застолье, обрастая многочисленными гостями, на глазах превратилось в разгульную свадьбу, и этой свадьбе меньше всего было дела до молодых.

— Рвем, — шепнула Варя, первой выбираясь из-за стола и ведя за собой Веригина. На них не обратили внимания — мало ли куда приспичило молодым, не будешь же их спрашивать об этом, — и песня вольно покатилась вслед за Веригиным и Варей на лестничную площадку и спустилась вместе с ними в парадное.

Было уже за полночь, но небо над городом светлело во все стороны, фонари не горели, на улице парами шли люди — и молодые, и постарше, многие направлялись к Неве. Ленинград прощался с белыми ночами, поддавшись их обаянию еще в мае. Они тоже пошли к Неве и скоро выбрались на набережную, людную даже в этот час — почти как днем. Сейчас тут было вольно, и многие сидели на парапетах, смеялись и пели. Веригин наклонился к Варе и снова увидел, что она улыбается своей новой, отрешенной загадочной улыбкой.

— Чему ты все улыбаешься? — настороженно спросил Веригин.

— Потом скажу, — тихо ответила Варя и потерлась носом о его плечо.

И вдруг его осенила догадка, он даже опешил и тоже быстрым шепотом спросил:

— Ты — да?

— Кажется…

Веригин приобнял Варю за плечи, повернул к реке, как бы заслоняя ее собою от города, который еще и пел в этот час, и смеялся, и даже свистел милицейской трелью.

— И не надо… Не говори… Давай помолчим.

Неожиданно мост, к которому они вышли, дрогнул посередине и медленно начал расходиться, поднимая над рекой разомкнутые свои руки, и сразу со стороны Ладоги, направляясь в Финский залив, пошли суда.

Доковые работы уже близились к завершению: ракушка и сопутствующая ей окалина были сняты, борта ниже ватерлинии и днища просуричены и покрашены; боцман и ватерлинию успел пробить от носа до кормы, когда стало известно, что специалистам не понравился правый гребной винт и его решили поменять, и выход крейсера из дока несколько откладывался. Узнав об этом, старпом Пологов мысленно перекрестился, он еще не повидался с семьей, и кто знает, когда он сумел бы свидеться, тем более что теперь последнему матросу было ясно, что поход на Север предрешен; а тут сама провидение даровало несколько суток, и было бы грешно не воспользоваться этим даром. Об этом он утром и намекнул прозрачно командиру, а командир то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал, перебирая на столе карандаши, проверяя, хорошо ли они заточены, и отмолчался. Положение получалось пиковое: дважды командира об одном и том же не просят, но ведь и выход из дока, наверное, дважды не будут отодвигать, надо молить бога, что один-то раз так случилось; и Пологов, выслушав замечание командира по распорядку дня и получив распоряжение, уходить не спешил, хотя в каюте его дожидались и командир боевой части два Студеницын, и комдив раз Кожемякин. «Подождут», — решил Пологов, а у самого тем временем, что называется, кошки скребли на душе.

Румянцев видел, что старпом мается и не уходит, и знал, почему он поступает против своих правил, но на помощь ему не спешил.

«А, ладно, — подумал Румянцев, — сходить в Питер другого случая может и не представиться. Так что потомись, родной». Он был с утра не в духе — «не с той ноги встал», говаривал старпом, — дело, ради которого он ходил в Ленинград, едва удалось сдвинуть с места: со старшим Крутовым хотя и повидался, но тот явился с приятелем, и поговорить с ним с глазу на глаз не удалось; дочка ездила за город и вернулась только в воскресенье, да и то поздно, когда он уже отходил ко сну; словом, за что он в тот день ни брался, все у него получалось словно бы ополовиненным. Нельзя сказать, чтобы он куда-то не успел, но, хотя он и успевал туда, куда задумывал сходить или съездить, само дело, ради которого он ходил и ездил, останавливалось как бы на половине. Ему даже порой казалось, что какой-то невидимый бесенок в самый разгар, когда все уже ладилось и могло пойти к любовному соглашению, восторженно кричал своим неслышным голосом: «Стой!» — и опускал опять-таки невидимый, но, как водится, полосатый шлагбаум. И тогда Румянцеву этот смеющийся бесенок виделся с длинной русой косой и синими глазами, покрытыми уже поволокой.

«Черт побери, как она похорошела! — в который уже раз думал Румянцев, невольно вспоминая Дашу, напропалую кокетничавшую с ним, когда ушла ее подружка. — Как ее… ах да, Веригина. Надо ему как-нибудь об этом сказать. Так что же Даша? И выросла, и похорошела. — Он мельком глянул на адмирала Нахимова, который провожал одетые в белые паруса фрегаты, и в стекле увидел себя, несколько ссутулившегося и уже поседевшего. — Ну-ну, — сказал он себе строго, как бы отгораживаясь от того самого бесенка, как от наваждения. — Ну-ну, смотри мне».

— Так что ты предлагаешь? — наконец спросил он у Пологова.

— Собственно, я ничего не предлагаю. Я только испрашиваю разрешения сходить в Питер. Мои работы заканчиваются. Теперь все упирается в стармеха. А тут уж я ему не указчик. Он сам знает, какую гайку подкрутить, а какую отпустить.

— Добро, — сказал Румянцев, решив, что достаточно уже потомил своего рачительного старшего помощника. — После обеда можешь идти. Возьми мой катер.

— Есть.

— И вот тебе поручение. Зайдешь к Крутовым — ты знаешь, кстати, где они живут?

— Так точно.

— Так вот, зайдешь к ним на Дворцовую набережную и повидаешь старика Крутова. Попытайся заручиться его согласием. Сам видишь, какой у нас боцман — рохля!

— Боцман у нас еще тот, — согласился Пологов, который, решив для себя главное, сразу перестал спешить, потому что теперь спеши не спеши, а придется все равно ждать обеда, потом большого развода по работам, который он никому не передоверял и проводил всегда сам, и только после этого можно уже будет и о Питере подумать. — Не боцман, а сплошная сказка. Все будто бы и так делает, а получается как-то не так.

— Это бывает, — не столько поддержав Пологова, сколько уходя от разговора, заметил Румянцев. — Я вон шел в Питер, кучу дел себе придумал, все начал и ни одного не закончил. Так чего уж с боцмана возьмешь, когда у самого голова стала дырявой, как та каска, сквозь которую уже трава проросла.