Вячеслав Марченко - Место встречи

И во сне привиделась ему Варька, такая обыденная, простая и милая, какой запомнилась ему в их прощальную встречу в театре, а потом на перроне Балтийского вокзала, — только целоваться не пришлось. Веригин было потянулся к ней, как появился вертлявый мальчишка и начал дразнить его, показывая язык и гундося:

— Товарищ лейтенант… товарищ лейтенант…

«Тьфу ты, сатана!» Веригин обозлился, размахнулся во все плечо и хряснул кулаком по фонарному столбу, взвыл от боли и проснулся. Рука болела, видимо, он и впрямь хватанул ею во сне по переборке.

В дверях стоял рассыльный дежурного офицера и в который уже раз канючил:

— Товарищ же лейтенант, ну товарищ лейтенант! Будет спать-то, пора собираться на развод…

— А? Что? — спросил Веригин и тотчас все понял: — Ах, да, пора собираться! Ну ступай. Я сейчас…

Он потянулся еще с минуту, спрыгнул на палубу, быстро начал приводить себя в порядок: побрился, почистил зубы, вымыл лицо и шею, сменил белье, и до того, как по кораблю разнеслась команда: «Вновь заступающим на дежурство и вахту построиться на юте», успел выкурить папиросу и свежий, как огурчик, по выражению старпома Пологова, поднялся наверх.

Сумерки уже пали на рейд, и город по всему горизонту означил себя белыми и желтыми огнями, но было еще довольно светло. За морем, над далеким польским Гданьском горела и переливалась розовая — в золотых и синих прожилках — заря, а небо с первыми тусклыми точками звезд было чистое, глубокое, и эта глубина и незамутненная заря предвещали спокойную погоду по крайней мере суток на двое. Легкий морозец выжимал из воздуха влагу, и она, замерзая тончайшими иголками, падала с неба, серебря палубу, мачты, ворот шинели. Веригин чувствовал себя превосходно, и внутренний голос его победно пел: «Ах, Варька ты, Варька», получалось что-то вроде: «По Дону гуляет…» Он не спешил: корабельный развод суточных дежурств вахтенной службы не касался, и его разбудили ошибочно, но он не сердился — разбудили и разбудили, черт ли в том, чтобы отлеживать себе бока, — и вышел на палубу подышать, благо было чем заняться: оставаясь по воскресеньям за командира, старпом Пологов сам принимал суточный развод и делал это мастерски. Он вызывал наверх оркестр, требовал, чтобы во время прохождения матросы печатали шаг, словом, устраивал маленький смотр-парад.

Едва Пологов появился у рубки вахтенного офицера, заступающий на дежурство капитан-лейтенант Кожемякин радостным голосом скомандовал: «Развод, сми-ррр-на! Для встречи справа, слушай: на кра-ул!» Караульное отделение, сверкнув оружием, взяло его на грудь, оркестр сыграл старпому встречный марш, Кожемякин отдал рапорт, и дальше пошло как по писаному. Старпом медленно, заложив за спину руки, шел вдоль строя, цепко оглядывая матросов и старшин: звездочка на шапке прямо по носу, галстук, пуговицы, бляха. Так. Брюки. Двадцать шесть — на глазок — сантиметров, точно по уставу. Ботинки… Что-то не понравилось ему. Он задержал свой взгляд, остановился. Матрос сделал шаг вперед, представился:

— Дневальный второго кубрика…

— Ваши обязанности по боевой тревоге?

— Отрепетовать команду, проверить, чтобы никто не остался в кубрике, задраить люк на верхнюю палубу и занять место согласно боевому расписанию.

— Так, — сказал старпом, но что-то ему все-таки не понравилось, и он обернулся к Кожемякину.

— Матрос Остапенко, — тихо промолвил Кожемякин и, легонько прищурив левый глаз, как бы добавил: «Тот самый…» Старпом незаметно кивнул: дескать, спасибо, понял, — и пошел дальше. Звездочка. Галстук, подворотничок. Пуговица. Бляха. Брюки. Ботинки. «Ах, да, ботинки-то растоптаны. Растоптаны ботинки-то у Остапенко». Возле караульного отделения снова остановился.

— Часовой у знамени…

— Оружие, — потребовал старпом.

Матрос подкинул винтовку, перехватил у казенника и не подал — легонько бросил ее старпому: оружие — не перчатки, его из рук в руки не передают. Старпом клацнул затвором, сказал, обращаясь к караульному начальнику:

— Масла много, протереть.

— Есть протереть.

Пологов вернулся к Остапенко:

— Почему ботинки растоптаны?

— Так что, в моих старослужащий ушел на увольнение.

Обратясь к Кожемякину, Пологов тихо, но внятно сказал:

— Потрудитесь найти возможность обуть старослужащего. Флот не обедняет, а тому на гражданке пригодятся. — И сразу стал торжественно-важен: — Разводите.

Кожемякин снова подал команду, оркестр грянул печально-торжественный марш «Прощание славянки», и ют опустел. В часовом механизме завели пружину на следующие сутки: так было вчера и позавчера и так будет завтра. Пружина не должна ослабевать ни на секунду, потому что испокон веку не время измеряет корабельную службу, а служба размечает время на часы, вахты, дежурства.

Веригин постоял с вахтенным офицером, помолчал, да и о чем говорить, если самому заступать с двадцати одного до часу по полуночи — вахту эту звали «прощай молодость», — постоял просто так, для порядка. Офицер этот был из минно-торпедной боевой части, и Веригин плохо его знал.

— Говорят, скоро пуляете?

— Говорят.

— Ну давайте. После вас, видно, мы пяток-другой торпед швырнем.

Опять помолчали: говорить-то не о чем, но вахтенному офицеру наскучило одному бродить по палубе, и Веригин, понимая это, не решился сразу уходить, так и маялся — не уходил и молчал.

— Говорят, в Доме офицеров сегодня оперетку дают?

— Говорят, — сказал Веригин, хотя впервые слышал об этом.

— Девочки небось юбчонки там задирают?

«Черт знает, о чем мы говорим», — подумал Веригин, но ответил:

— А чего им!

Вахтенный офицер хохотнул и тут же, соблюдая приличие, зевнул в кулак, поняв, что и смеяться не время да, собственно, и смеяться-то нечему.

— Пожалуй, пойду, — все еще маясь, сказал Веригин.

— А то погоди.

Веригин все же взял под козырек, пожелав молча спокойной вахты, оставил в каюте шинель с фуражкой и поднялся в кают-компанию. Большинство офицеров сошло на берег, поэтому ужинали не на привычных местах, а с одного краю, там, где кому приглянулось. Старший механик пришел даже с газетой и, время от времени торкая наугад вилкой в тарелку, решал шахматный этюд. Только старпом, как обычно, шевелил усами, был строг и важен, хотя и он на все происходящее в кают-компании смотрел сквозь пальцы.

Мелкими шажками просеменил вестовой, одетый в белые холщовые штаны не первой свежести и форменку навыпуск, и положил перед Пологовым бланк семафора, который передал пост службы наблюдения и связи — сокращенно СНИС. Пологов приподнял бланк за уголок, прочитал и, помахивая им, поманил к себе Веригина, вкрадчиво спросил:

— Это кто ж такая будет?

Веригин догадался, что это передали телеграмму от Варьки, и, не видя еще, что она там написала, стушевался. «Першин бы не стал краснеть, — подумал он отрешенно. — Першин бы выкрутился. И Самогорнов выкрутился бы…»