Александр Ливанов - Солнце на полдень

Шура откладывает книгу профессора Чудакова. Что-то, видно, тревожит его. Он достает свой потрепанный портмоне, выковыривает из него рублевки и мелочь и начинает опять проверку капитала. «Хлебу мера — деньгам счет… У молодца — не без золотца», — ухмыляясь, приговаривает Шура.

Уже несколько раз предлагал я свои деньги, те, что у тети Клавы. Шура наотрез отказывается, даже слышать про это не хочет. Самолюбив! А вот под всяким видом вытягивать у тети Клавы и отца Петра — не считает зазорным. Правда, сколько раз пытался Шура устроиться на работу — нигде не берут… Нужен паспорт, нужна прописка, нужно быть членом профсоюза, городская биржа и рабочим не может найти работу.

«То-ва-рищ комроты, даешь пулеметы, даешь батаре-е-й: чтоб было веселе-ей!» — поет Шура, заталкивает пренебрежительно свои рубли в портмоне и задумывается. Отец Петр между тем пробудился, долго ищет кружку. Он чистюля! У него своя кружка — эмалированная, только из нее он пьет. Шура хлопает себя ладонью по лбу. В глазах его метнулись бесовские искорки. «Счас! Счас провернем одну… экс-про-при-яцию!»

Не зная смысла этого мудреного слова, я, однако, вполне в состоянии догадаться, что речь — о проделке и меня в этой проделке ждет какая-нибудь малозавидная роль. От этой роли у меня заранее сосет под ложечкой. Думаю, именно там находится моя совесть. О чем она мне напоминает? Ах, о тете Клаве! Вполне бессильное, впрочем, напоминание. Это сущее наказание — иметь совесть и не иметь характера! Куда он только пропадает, мой характер, который так последовательно взращивают и укрепляют во мне и Леман, и тетя Клава?..

Главное — в памяти моей еще вполне живо воспоминание о прошлой Шуриной проделке. Вроде особой роли, правда, мне там не отводилось. Я вообще был не действующим лицом, а зрителем. Даже — созерцателем. Но я понимаю, что жизнь — не театр. Тут же созерцательство и недоносительство — уже соучастие…

И не я ли возбудил и без того пылкое воображение Шуры рассказом о кинокартине «Комбриг Иванов»? Мы ее смотрели всем детдомом. Это и вправду — мировая картина! Лихой кавалерийский комбриг, не имея возможности в личном поединке сразиться с богом, который будто бы везде, а по сути нигде — ищи свищи его, главного лишенца! — прибегает к антирелигиозной лекции в клубе.

О, это, конечно, потрясающая лекция!.. Бог ниспровергнут! Посудите сами, даже дочка попа становится воинственной безбожницей, с ходу влюбляется в лектора из кавалерийских рубак и прямо из клуба увозится им в седле! Потрясающе, убедительно — ни один, наверно, верующий против такой картины не устоит! Шутка ли сказать — «художественный советский кинобоевик» — гласила афиша. И даже фотокадры в витринах кинотеатра «Коминтерн».

И все же Шура, видно, не захотел тогда рушить свой основной капитал, чтоб купить билет на эту мировую картину. Помню, ему вдруг стало тесно в комнате, он ходил из угла в угол, вертел головой, к чему-то принюхивался. Вид у него был и вправду как у хорошей охотничьей собаки, принюхивающейся — в каком направлении искать дичь? Взгляд у Шуры остановился на электрической лампочке. Мне даже показалось, что лампочка мигнула от предчувствия беды, что слегка задрожал ее добротно сплетенный вдвое шнур, перекинутый через маленький фаянсовый блок с красивым, тоже фаянсовым, противовесом. Это была для того времени проводка экстра-класс, предел монтерской изобретательности и изящного хитромудрия. Посредством фаянсового противовеса размером в небольшую дыньку-качанку с Привоза, посредством того же маленького блока лампу можно было подтянуть на шнуре или по надобности опустить ниже!..

Шура встал со своего продавленного кресла с ножками-грифонами и мигнул мне — следовать за ним. Он весь светился каким-то внутренним светом. Может, никогда я так не приблизился к постижению таинственной природы вдохновения, как в эту минуту. Шура был весь воплощенное вдохновение! Я даже залюбовался им. Если я в опасности теряю себя начисто, руки-ноги деревенеют, рассудок отскакивает от меня, как бы затем чтоб понасмешничать надо мною со стороны; в общем, если я в опасности становлюсь полноценным идиотом, для Шуры опасность, что ветер для парусов на шаланде контрабандистов! Там, где я позорно и малодушно спотыкаюсь и падаю, Шура воспаряет орлом. Да, он создан для полета! Чем риск больше, тем Шура стремительней соображает, схватывает всю сложную связь обстоятельств. И, словно сознавая свою исключительность, Шура меня не стыдил, не клеймил меня трусом и фрайером, подобно, скажем, Кольке Мухе. Он только снисходительно улыбался, понимая непростые причины моей слабости.

По гребням ржавых заплатанных крыш солнце тогда медленно катилось на закат. Шура соображал — едва солнце скроется за крышей электрозавода — отец Петр оставит свой шезлонг и с большим томом «Русской старины» придет под сень подвешенной на блоке лампы… Зрак закатного солнца мне напомнил печальный глаз козы.

И Шура приготовился. Он включил и снова выключил свет; вывернул лампу и сунул ее мне. Я держал ее теплое и хрупкое тело в обеих руках, держал с таким чувством, точно это была птица, которую одно лишь грубое прикосновение могло погубить. Но и зевать тут нельзя было, чтоб не выпорхнула из рук. Я впервые в жизни, кажется, держал в руках электрическую лампочку. (Вполне возможно, что Шура, узнай он об этом, задумался бы сперва над тем, можно ли доверить мне такое!..) Но вдохновение — захватывает и одолевает все косное, робкого делает смелым, нерешительного пробуждает к действию, все подчиняет — словно разлив вешней реки, шторм, гроза или другая сила природы. «И невозможное — возможно», как по словам Шуры сказано у великого поэта Блока. Или — как у самого Пушкина: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!» Сердце стучит часто-часто. Я трушу? Ничуть!..

Шура между тем делал что-то не вполне понятное для меня, не вполне вязавшееся с моими и без того смутными понятиями о таинственном электричестве. Впрочем, и ныне не оставило меня чувство чуда в электричестве! Я, разумеется, смог бы теперь — при крайней надобности — прочитать популярную лекцию об этом же электричестве каким-нибудь дикарям, если такие еще где-то остались на свете. Я даже непременно помяну и электроны, и, может, даже отважусь тут же помянуть и фотоны и кванты — знай, мол, наших! Но в душе я все одно буду чувствовать свою темноту перед светлым чудом электричества, буду сознавать себя таким же дикарем, поскольку тайна останется, а чудо непреходяще. Шутка ли — электрон прибегает из ниоткуда, бежит по проводочкам — и рождает свет! И это можно, мол, объяснить магнитным полем, фотонами, квантами, которые, если не выдуманы, то еще большее чудо!.. Вполне возможно, что эти электроны, которые я объясняю, куда поумней меня самого и не мне их объяснять, а наоборот.