Александр Ливанов - Солнце на полдень

А Шура между тем тщательно послюнявил клочок бумаги совсем крошечный, может, с копейку размером, наклеил его на цоколь лампы и опять завернул ее в патрон. Он щелкнул выключателем, нить в лампочке медленно и нехотя едва накалилась докрасна. Словно на миг решил Шура низвести в будничность таинственную силу электричества. Он сказал: «Понял?» Именно — сказал, а не спросил. Ему было безразлично — понимаю я что-нибудь или нет. Так спрашивают фокусники у публики, забавляясь игрой в притворную скромность. Шура ждал моего удивления, ждал признания его ловкости. Он перехитрил не отца Петра, нет, — самого Фарадея, Эдисона, все чудеса и всю изобретательность электричества, вместе взятые! Все что по меньшей мере означало это «понял?».

И опять щелкнул Шура выключателем. Это был вполне эффектный щелчок — ни одному факиру на выси парящего вдохновения так не щелкнуть своими колдовскими пальцами.

Усевшись опять в кресло, Шура взял свой учебник по двигателям, автором которого был не кто-нибудь, а профессор с такой соответствующей для моего тогдашнего представления о профессорах фамилией: Чудаков. Шура усиленно тянулся с книгой к скудному свету, падавшему из окошка, заставленного цветочными горшками. Увлеченный чертежом, он не включал электричество.

Возле крана, на дворе, соседи купали кабанчика в деревянном корыте. Кабаненок этот был розовый, с бело-золотистой щетинкой и совершенно лопоухий — благородных кровей. Но тем не менее он буянил и так истошно визжал, точно вода, само подозрение в нечистоплотности наносили смертельное оскорбление его йоркширской породе. Укрытой широкими и опущенными ушами мордочкой поросенок напоминал юного курортника в белой войлочной шляпе, надувающего губы против докучливой процедуры. На все происходящее смутным фаянсовым бликом глядел противовес лампочки.

Скрипнула дверь, зашаркали валенки. Выплыв из полумрака комнаты, фигура отца Петра в башлыке и исподнем казалась причудливым и даже жутковатым видением; отец Петр сейчас скорей подразумевался, чем был видимым; от этого слова его, отчужденные от обычного комичного облика и почти физически ощутимые, впервые, кажется, заставили меня прислушаться к ним.

— Что вы сидите в темноте? Глаза себе портите — зажгите свет, — начал отец Петр.

— Без вас не догадались бы, — ответствовал Шура, вывернувшись весь с книгой к почти померкшему уже свету из окна. Ему очень хотелось рассмотреть схему смазки какого-то двигателя.

Отец Петр щелкнул выключателем — опять лениво, точно смущаясь собственного бессилия, покраснела нить лампочки.

— Что это такое? Нет накала? Станция не дает напряжения?

— Вам одному, что ли, не дает? Соседям вон дает! У них окна ярко светят. Привыкли сразу кого-то виноватить. Короткое замыкание!.. Я прямо удивляюсь вам, отец Петр! С высшим, пусть и духовным, образованием, а ничего не понимаете в электричестве! Все на «Русской старине» прожить надеялись? Эх, жизнь-колдобина!

— Зачем мне его понимать, старому… Горит — и ладно!

— Зачем? Да в нем — приговор всему старому! И вам, и церкви, и религии! Из чадящего полумрака ваших свечек оно вытаскивает на яркий и чистый свет всю старую ложь и подлость. Вот и канючат они, как урки, пойманные за руку в чужом кармане… Да, да, электричество, отец Петр, вам говорит: хана! Амба! При нем даже не захочется никому читать ветхий завет, а что-нибудь равное и достойное этого изобретения! Я, отец Петр, за электричество. Э-эх… При царизме — я был бы ре-во-лю-ционером! — видно, потряхивая в темноте сжатым кулаком, проскандировал Шура. Усмешки в голосе его было ничуть не больше, чем требуется, чтоб сказанное именно было невызывающим, неоскорбительным для окружающих, чтоб оно было воспринято всерьез. Ведь высокомерие или исступленность никого не убеждает… — И вы, и отец мой — вы прожили корыстную и лживую жизнь. Да еще сознаться не хотите! Не учили вас в семинариях да академиях мыслить, наоборот, давали готовую ложь, а называли ее — истиной…

Что это творилось с Шурой? Или проделка с лампочкой не истощила его вдохновения — и запас теперь тратился на обличение отца Петра? На старике срывает обиды свои на жизнь?

— Плохо учили, сынок, плохо. Видно, правда, люди умней своих пастырей стали, жизнь по-своему повернули, нас не у дел оставили. Не так, не тому учили! И впрямь дураки мы… Эх, эх! Бога свели до малярной мазни на доске!.. Но какое же это короткое замыкание, ежели провода мы на проводку не жалели, вон даже с припуском, с блоком над столом, — лишние два червонца уплатили за проводку? Лучший электрик ее делал…

— Не провода короткие, а замыкание короткое! Алка и то понимает такие вещи! — желчно шпынял отставного попа Шура. Отец Петр, по правде говоря, мог иной раз извести кого угодно. И своей вежливой требовательностью, и нежеланием понять житейские сложности. Мол, он — духовная особа, он выше всех мелких сует. Тети Клавы же и Алки, которые служили как бы буфером между хозяином дома — и приживалом и нахлебником, достающим хлеб и кормившим семью, сейчас не было дома. Потащились на край города, в богоугодную больницу, навестить какую-то больную родственницу. Шура явно спешил завершить свой замысел еще до прихода тети Клавы и Алки…

Между тем красная ниточка в лампочке становилась все тусклее. Она угасала, подобно надежде обреченного смертельным недугом. Наконец, нить и вовсе погасла. На миг в доме воцарились мрак и безмолвие. Отец Петр прошаркал валенками — в этой поступи было само отчаянье и безнадежность.

— Что же делать?

— Сотворите обедню. Если не забыли, как это делается. Перетряхните литургию. Можно и псалом, подобающий такому случаю!

— Не кощунствуй, сынок, нехорошо.

— А хорошо было вам всю жизнь людей морочить? Люди голодали, дети умирали, а вы храмы строили, утварь золотую приобретали. Хоть раз помогли голодному, страждущему ближнему? Из церковной кружки хоть раз вынули копейку, чтоб спасти умирающего на руках материнских ребеночка… Кто же грешник, кто кощунствует, а, отец Петр? Кто книжники и фарисеи?

— Упрощаешь, сынок… Читаешь много, а вот того не поймешь, что слишком много нищих и несчастных было. Чего-чего, а утешение церковь им давала. По копейке — и то не хватило бы, от церкви и помину не осталось бы… Зато церковь, как умела, учила любви, добру, человечности… Ты в церкви одну вредную прихоть видишь. Думаешь, только теперь люди поумнели, а до этого веками все сплошь дураки были. Девятнадцать веков христианство умами людскими владело. Толстой — и тот был не против Христа! Своего бога только искал. А вы без бога жить хотите. Электричество, оно хорошо — а вот в потемках оно, может, и лучше думается. Сколько живем вместе, а вот, укажем, впервой разговор по душам. Говорят: чужая душа — потемки. Да-а… в потемках душа спасается. В пустыне — мысли могут быть только свои. Вот почему пустые люди не могут оставаться в одиночестве. Пророки, те, наоборот, ради одиночества в пустыню шли. Из переполненности души! Значит, не получается электричество вместо души — вместо бога!