Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Пошли! — говорит Шура. Ноги мои умнее головы, они сопротивляются, говорят «нет».

Что за участь проклятая! Меня даже не спрашивают. За дружбу я должен всегда расплачиваться самоотрешением. Неужели судьба мне никогда не подарит настоящую дружбу — равную, бескорыстную, не унижающую?! Или нет на свете равенства и бескорыстия между людьми?.. Тяжело мне, даже слегка поташнивает меня. Мучает совесть, сосет там, под ложечкой. Я бесхарактерный, я на поводу, чужим умом живу. И весь лемановский набор про меня.

Вдвоем мы едва отодвинули тяжелую лобастую чугунную крышку, которая разлеглась в середине двора, возле водопроводного крана. Шура дает мне свой личный — французский — ключ и торопливо объясняет. Там внутри, в колодце, есть еще один кран! Он — главный! Вон, мол, торчит его квадратная головка. На ней — риска. «Видишь?» Вижу, ну и что? Шура насмешливо и добродушно одновременно охает. Во, простота, мол! Я все еще не понял замысел его! Он, однако, не собирается посвящать меня в подробности. Я солдат, а стратег не посвящает в свой замысел солдата… Одна у меня доблесть — погибнуть во имя славы его?..

Подталкиваемый Шурой, я опускаюсь вниз по скобкам в осклизлой кирпичной стенке колодца. Голгофа, значит, не обязательно вверх. Но, может, это преисподняя? Следует последнее указание: повернуть головку крана риской поперек трубы. И замереть!.. И ждать. Я солдат в секрете. Я решаю судьбу битвы, она решает мою судьбу. Судьба за судьбу. Но не хочу я геройства из слепой подчиненности — я жажду осознанности подвига!..

Не успел я опомниться, как крышка обреченно и глухо плюхнулась над головой. Только теперь я догадываюсь, в чем коварство Шуриного плана! Отец Петр, испытывая послеобеденную жажду, пойдет, конечно, к крану. Пьет он всегда из крана — ни за что не зачерпнет из ведра, которое стоит возле умывальника! Отец Петр толкует всегда про проточную воду и проточный воздух, — про то, что в ведре это уже не вода, а труп воды, а застоявшийся в комнате воздух, не воздух, а кишечный газ. Да из крана он пьет не сразу, откроет кран на всю ивановскую и ждет, чтоб выбежала застоявшаяся вода… Сколько скандалов на дворе, сколько попадает тете Клаве от соседей — за лужи посреди двора! Отец Петр верен своей теории о трупной воде и продолжает свое. На середине двора стоит непросыхаемая грязь, в которой — в самой середине — куры всей округи находят ржавую лужицу для своего водопоя. Вся грязь — в следах кошачьих и куриных лап. Изредка куры роняют — в виде платы, что ли? — перышко-другое. Белесое, рыжее, рябое. Ветер незаинтересованно пробует эти перья — на что, мол, они годятся? — грязь их держит цепко, оставив им лишь иллюзии полета. Тут же, на гусиной травке, точно тигр на оазисе, дремлет кот. Он то открывает, то закрывает глаза. Никак не может решиться на вылазку против раздражающих его кур. Он живое воплощение борьбы родовой памяти хищного пращура из джунглей и угасших инстинктов в ленивом и выродившемся потомке возле болотца, смутном и жалком подобии тех, древних джунглей. Все это я вспоминаю в темном колодце.

Я слышу, как брякает эмалированная кружка отца Петра о медный кран. Шура ее в нужный момент, значит, демаскировал! Потом слышу голос отца Петра. Сперва невнятный, ворчливый. Потом — явственный монолог с драматическими нотками: наконец, полное гневной патетики восклицание.

— Шура! Воду отключили.

— Не уплатили, вот и отключили. А теперь, чтобы снова включили, нужно будет уплатить трояк!.. Скрягам всегда все дороже обходится! Ч-черти, уксусом их в детстве поили…

Какой ясный ум у Шуры! Отец Петр не может не заметить это. Не жить бы им без Шуры, без его житейской практичности.

— Так дорого? Три рубля?.. Что это, штраф такой?

— Не собираетесь ли вы поторговаться с Советской властью? — высокомерно осадил старика Шура. — Доставайте скорей мошну! Может, еще успею на насосную станцию. А то конец работы, будем без воды сидеть… Козу не напоили, у тети Клавы белье в корыте мокнет. А придет, супца какого-нибудь сварганить захочет…

— Но почему я один должен платить? А соседи? — вдруг отца Петра, служителя культа, обуял дух коллективизма.

Видно, Шуре надоело слышать скупердяйские соображения отца Петра. Скорей всего, что он повернулся, собираясь уйти от крана, от нудного разговора с отцом Петром. Вообще — эта вода его мало интересует…

— Куда же ты? На, получай три рубля… Они что же, квитанцию дадут? Это же — вроде штрафа. Квитанция положена…

— Как бы не так! Почетную грамоту вам дадут! По красному знамени с каждого боку и герб с серпом и молотом в середине. В знак уважения к вашей пролетарской биографии. На божнице повесите. Квитанция!.. — тянул время Шура. И потише, со злобной радостью заключил: — С квитанцией пять рублей надо!.. Чему вас только в семинарии учили!

Отец Петр так вздохнул, что даже я услышал. Как сложна жизнь! И в мировом потопе сложностей Шура — и ковчег, и праведник Ной.

Я уж было, подумал, что долго мне придется сидеть в склизком и вонючем колодце (ясно, что кран на зиму заваливали навозом, чтоб не замерз), уткнувшись в зеленую грязь своими казенными ботинками, в полном мраке, с единственным, как зрак рока, отверстием вверху. Это отверстие в чугунной крышке, в которое продевают палец или крючок железный; в это маленькое отверстие, размером в семишник, едва проглядывал клочок смутного вечереющего неба. Я пытался утешить себя тем, что хоть дело наше нечистое, все же деньги уплачены не тетей Клавой, а отцом Петром, у которого на черный день, авось, припрятаны еще не то золотые, не то серебряные кубки. «Воз-мез-дие», — как любит говорить Шура словами поэта…

— Включи и вылезай! — услышал я голос Шуры. Я снизу, он — сверху, мы без особого труда одолели чугунную крышку. Только собрался я запоздало высказать свое неодобрение такому сумасбродному поступку Шуры, он обнял меня за плечи.

— Не переживай! У старого сквалыги — денег много! Деньги, которые в кубышке, а не в обороте — во вред государству. А мы с тобой — сознательные граждане. Воз-мез-дие! Как сказал поэт!

Мы не спеша идем по узкой улке с зияющими глиняной внутренностью рытвинами, размытыми ливневыми ручьями, с крылечками под жестяными навесами, с перекосившимися парадными, не открывающимися, почитай, после падения дома Романовых, с окошками, по-старушечьи недоверчивыми и в горшках бальзаминов, петуний, иванов-мокрых, алоэ, флоксов, гераней, окошками с наглухо и тщательно задернутыми занавесками. Мещанский быт затаился и все еще ждет перемен — не к новому, а все к той же, минувшими десятилетиями выверенной старине, казавшейся единственно возможной и естественной. Отчужденность и ожидание было во всем облике улочки, одной из многих в недавнем губернском городе, в ее высоких железных воротах с коваными пиками и остриями наверху, со свирепой — на ржавой жестянке — собакой, открытая пасть которой застыла в готовности схватить каждого, кто дотронется до кольца калитки. Какая-то злая и потаенная утробная жизнь копошилась внутри этих домов, в своей мещанской заносчивости высунувшихся когда-то так неосторожно окнами не в затишье дворов, а на улицу. Давняя ошибка, молодость теперь укорялись в легкомысленном щегольстве; старость вынуждена была платить теперь за все неуверенностью, прятаться за глухо запертые ворота и раздернутые занавески. Моя мальчишеская душа колыхалась на этой безнадежности, словно поплавок, закинутый в вязкую, неподвижную воду заглохшего пруда. У меня даже не было мстительного чувства возмездия, которым единственно, кажется, жил Шура. Бесконечная цепь событий, в которой мне трудно было угадать последнее звено. Кто я теперь — деревенский? Городской? Что меня ждет впереди? Человек, даже если он едва лишь разменял второй десяток, должен ясно сознавать свое место на земле, жить надеждой, иметь стремление. Дети — ветки и побеги на древе, корни и ствол которого — родители. Я чувствовал себя бросовой, сохлой веткой — без ствола, без корней… Жизнь страшила не столько опасностями, сколько непроницаемой и унылой потаенностью. Как я буду жить?..