Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Вы за терпимость к малому греху, во имя узаконенности большого греха! — заговорил Шура. — И мы не за ангелов, мы верим в человека, в доброе, а не грешное начало его, в жизнь, где надобности нет во лжи и грехах. Разве не лучше это? Все работают на всех! Какие уж там грехи у человека, который работает!.. Если бога вы упрощенно называете совестью — так она не в душе надуманных пустынников и книжных праведников, она — в душе рабочего человека!.. Построить новую жизнь поможет нам не «крест животворящий», а умные руки да сильный разум!

— Смотрю и думаю: хорошо, что ты на новую власть так искренне уповаешь! Власть молодая, и вы молодые. Но к старому присмотритесь, много на пользу!

— Верю! Потому, что разум, что труд… Ну и сердце, конечно, не будет лишенцем…

Шура при последних словах даже коснулся левой стороны груди — могло показаться: перекрестился.

Отец Петр хмыкнул, как-то старчески и устало покряхтел. Пусть на этом кончим. Пусть мол, последнее слово остается за Шурой. Уж знаю, мол, характер своего приживальца!

Шура и вправду был спорщиком. В азарт входил, настоящий боевой петух, хоть водой отливай! А если и не спорил, то шутил так, что верх был все равно за ним. Даже с Жорой он говорил все теми же шуточками, словно скромно скрывал свое превосходство. А отцу Петру, тому спорить не хотелось, ему, видно, просто нужно было высказаться. Высказался — и умолк.

— Так, может, посмотришь проводку, а, Шура? А я свечечкой бы посветил тебе? — помолчав и словно забыв недавний разговор, сказал отец Петр, и каждый тотчас снова вошел в свою обычную роль, каждый занял свое место. Шура — уверенного в своей молодости практика, отец Петр — старого, лишнего и зависимого человека, кое-как барахтающегося на метафизической зыби минувшей жизни и порушенной веры.

— Вот-вот! — ликующе отозвался Шура. — Сергий Радонежский и Йоган Кронштадский, а как сделать что, так — Шура! Так, что ли? И святой свечечкой тоже не желаете обойтиться — давай вам антихристовое электричество! Ох говоруны, артисты! Ладно… Только за спасибо работать не согласен я! Электричество — не тетка. Так шуганет, что и отче наш забудешь! Пять рублей наперед, попробую… Может, и получится… Молиться за меня не надо, а монету гоните!

— Как же наперед, если — потемки? Да и сам говоришь — попробую. Если уж вперед деньги — то гарантия мастера…

Я размышляю над тем, как Шура закончит свое охмурение. Неужели всего-то навсего выкинет из патрона подсохшую бумажку — это бы разочаровало не то что отца Петра, но даже меня…

Шура достал из комода запасную лампочку, патрон, черный смоляной гуперовский провод. Отец Петр светил ему своей свечкой. Быстро орудует отверткой и ножом Шура. Вот уже заделаны два конца, патрон собран, лампа ввернута. Будто всю жизнь Шура работал монтером! Преисполнясь уважения, отец Петр выше поднимает свечку — я успеваю подумать, что передо мной живая картина на какой-то библейский сюжет. Мятущееся и трескучее пламя свечки в оранжевом ореоле кажется мне живой душой маленького грешника, барахтающегося в расплавленной смоле темноты. Сам отец Петр — странная — библейская — помесь грешника и праведника, сама условность их обособленности.

Шура первым идет в коридор, за ним с поднятой свечкой отец Петр, позади зачем-то плетусь я. Страшные тени, выламываясь и кривляясь, мечутся по коридору при каждом движении дрожащей руки отца Петра. Особенно устрашающа тень от его башлыка. Шура ставит табурет в углу коридора, где сверху, среди паутины, копоти и дохлых мух покоится на четырех роликах небольшая мраморная плита. Она кажется мне маленьким саркофагом. Не из него ли вырвалась мятущаяся душа грешника в образе этой трескучей свечки? Как урны или чаши с дарами в изголовье саркофага — торчат две пробки. Замечаю и то, что щетка каждый раз опасливо обходила щиток, когда белилась стена. Так кладоискатель смыкает круги у заведомого клада.

— Может, это из-за пробок? — неуверенно вставляет отец Петр. — Может, перегорели эти самые… пробки?

— Пробки, пробки… Запомнили! Они, изволите видеть, в порядке! — Шура, точно старший с неразумным, набедокурившим ребенком, разговаривает с отцом Петром. Он ткнул куда-то оголенные концы проводков — лампочка ярко вспыхнула. От неожиданности дрогнула свеча, пламя погасло. И чтобы сделать незаметней испуг свой, отец Петр униженно захихикал. Его слезящиеся глазки расширились и смотрят на Шуру с восторженной покорностью. Лампочка горит ярко-белым накалом.

— Молодец!.. И какой из тебя инженер бы вышел!

— Ничего, еще выйдет… И без — бы. Эгоисты вы с моим папашей! Детям жизнь погубили. Идемте в комнату. Теперь ясно, что все дело в дурацкой подвеске. Перетерли изоляцию! Дали вам игрушку! Алка дергает, вы дергаете! Что это вам, паникадило, что ли? Электричество требует уважительного обращения…

Шура взобрался коленками на стол, отодвинул самовар. Неприметно вывернул лампу, вытряхнул патрон, подул в него, для виду подергал подвеску. И щелкнул выключателем. Свет загорелся. Старческое лицо отца Петра расплылось в улыбке. «Молодец Шура! Ты честно заработал свои деньги!»

Как ни странно — из подштанников отца Петра, из вшитого кармана извлечен был старинный кошелек с пружинящими медными гнездами для мелочи. Я смотрел на то, как отец Петр достает пятерку, как Шура ее берет с видом полного равнодушия.

Еще одна житейская сложность предстала передо мной! Ведь этот кошелек — гнезда под мелочь уже постарались скинуть тонкую фальшь посеребрения и обнажить прозаично-истую медь, два задастых амурчика в бесполом объятии замыкают кошелек — как-то нашли мы с Шурой возле шезлонга отца Петра. Кошелек был тут же, хоть и не без назидания, вручен отцу Петру. Шура даже не заглянул в него. Странный все же человек!.. Он мне тихо пожимает руку:

— Я — пошел! На последний сеанс в кино успею!

И вот, еще не опомнился я от той, первой, электрической, проделки Шуры, изволь, вкушай теперь другую! Нет, видно, как тут ни тужись, не разгадать мне характер Шуры! Это тебе не Колька Муха! Может, они с отцом Петром затеяли такую игру, вроде поддавков? Отец Петр знает о проделках Шуры — и виду не подает, Шура знает, что отец Петр знает, но не может не разыгрывать из себя пройдоху? Может, они и впрямь так тешатся? Скучно, что ли, обоим… Но вот уже начинается новая проделка! Занавес — поднять! Музыка — туш! Мой друг преображается в факира!

Шура хватает кружку с мраморного умывальника о трех кокетливо гнутых ножках и прячет ее на подоконнике, за горшком с геранью. Из ящика стола, — у Шуры свой ящик, единственный, который запирается, — он достает небольшой разводной ключ. Я знаю, такой ключик называется «французский», под любую гайку подойдет. Стоит только повращать немного тот винт, который называется — «червяк». Мне Шура объяснял и даже давал подержать этот ключ, чем лишний раз выказал мне свое доверие. Ключ разводной — мировая вещь, сам Жора похвалил и ключ, и Шуру: молодец! На толкучке за него Шура отдал целый рубль, не посмотрел на убыль своего тощего капитала…