Александр Ливанов - Солнце на полдень

А в корчме, слышу, уже все крепко перепились, песни орут; бандиты, что с них возьмешь, как говорится. Пробую плечом дверь, слегка подается. Главное, чтоб карабин остался на месте, за дверью. Живым не дамся! Испорчу я им пир. Помирать — так с музыкой… Там радость — да чужая, тут горе — да свое…

Вдруг притихли бандиты. Что бы это значило? И тут же слышу — голос моих хлопцев! Ай да молодцы!.. Меня спрашивают — мол, конь мой привязан, а где же я сам? У черта дорогу в рай спрашивают. Строго так спрашивают. Пожалуй, карабины на изготовку взяли. Взвейтесь, соколы, орлами! Я ваш командир! Тут я!

И со всего маху саданул ногой в дверь. В одной ноге, знаете, иной раз силы куда больше, чем в двух руках… Вылетела дверь, я за карабин: вогнал патрон в патронник (хорошо, что бандиты не разрядили!) — и в главного, в заводилу. Его я хорошо запомнил, толстый, как пивная бочка, морда бабья, красная и рыхлая, как три килограмма сырой говядины. Знаю я таких — здоровые с виду только. И трусы. Заводила с разу с катушек. Ребята, те тоже не растерялись, смекнули что к чему, тоже пальнули. В корчме переполох, кто-то в окно уже сиганул, корчмарка визжит, как будто ее режут, а сама, вижу, деньги хватает из ящика и давай запихивать за пазуху, за пазуху!..

Выстроили мы махновцев лицом к стене, обыскали, последние денежки, что пропить не успели, — отняли. От шинкарки вернули все деньги. Она мне, стерва, тогда все руки искусала. Пришлось пальнуть в воздух, смолкла и лапки кверху…

Леман замолк, и тут мы не сдержались. Мы долго смеялись в знак одобрения действий своего заведующего. Леман тоже смеялся, тетя Клава выдернула из рукава кофточки свой красивый платочек и стала прикладывать его то к глазам, то к разгоревшимся щекам. Алка, та подпрыгивала от удовольствия и дергалась худыми загорелыми ножками, словно не в меру разошлась за игрой в свои классы. Леман не мешал нам смеяться. Дескать, понимаю, в самом деле нелепая история…

— Собрали мы оружие махновцев и побросали в колодец. Себе только и оставили по нагану. Увезти оружие нам все равно не удалось бы, а бросить в колодец, это нелишне была, — чтоб вслед не подняли пальбу. Хотя они вряд ли сделали бы это. Они тогда повстанческой армией назывались, обещали нашему командованию сообща бить Врангеля. Правда, бандиты — они и есть бандиты. Предали они потом нас… Разве можно бандитам верить? Но себя поймешь, когда с пяток объедать почнешь…

Дорогой все переживали — как недостачу покроем? Ведь кое-кто сбег, в окна попрыгали — деньги, знать, унесли, дьяволы…

Сдали деньги — начфин считает, очки на лоб лезут. «Что ж это, ребята, такое? Мою честность проверяете?» — «Виноваты… Недостача». — «Какая недостача! Лишек! Больше, чем в реестре!» Прихватили лишек у корчмарки и у махновцев! Акт составили, заприходовали и лишние. Тогда все было нелишним. Тут же послали людей по лавкам — за продуктами, чтоб накормить красноармейцев.

— А вам потом ордена дали? — не сдержался Ваня Клименко.

— За что же награды? За то, что нарушили дисциплину? Ведь, если бы не отпустил сопровождающих красноармейцев, может, и не попал бы в беду. За это судить революционным трибуналом надо — и расстрелять. Так бы и сделали с нами, если бы только не вернули деньги. И был бы у вас завдетдомом получше, потолковей. Или, как говорится: не избывай постылого, не приберет бог милого?.. В общем, я в Россию воротился, сердцу слышится привет.

Нет, не хотели мы сейчас ни добрее, ни толковей заведующего! А жавшиеся вокруг тети Клавы хозяйки комнаты, младшие наши девчонки, видно, не очень вникали в драму, в ее исход, где одинаковыми ставками были долг и жизнь, не слишком понимали и наш ликующий смех — ведь вот же, у тети Клавы глаза красные от слез. Некоторые из них уже клевали носом. Леман подошел к Люсе; после болезни она сделалась его любимицей.

— Что, товарищ Люся? На бочок пора?.. Ничего! Тот не герой, кто сна не борол, как говорится! А вообще-то, всем уже пора спать, — сказал Леман. — Расходитесь по своим комнатам… Клавдия Петровна, займитесь.

— А что было дальше? — в один голос спросили мы, старшие. Расходиться нам очень не хотелось.

— Это уж как-нибудь другим разом, ребята, — отозвалась тетя Клава. Она сразу же занялась малышней. Можно было подумать, что у нее десять рук, что вся она удесятеренная. Быстро разбирала она постели девочек, помогая раздеться, при этом не забывала руководить Алкой и двумя старшими девочками, занятыми тем же укладыванием младших.

Из порта доносились гудки. Это в Одессу отбывал в свой ночной рейс теплоход «Чичерин». Я вышел во двор. Луна была ярко-белой и прямо с высоты заглядывала во двор интерната. Мне казалось, что луна тоже только что слушала рассказ Лемана и сейчас размышляла над услышанным. Город погрузился в сон. Наискось двора легла изломанная тень от будки Панько, в окошечке которой желтел свет. Я еще раз взглянул на небо — вокруг луны оно как бы покрылось слюдяной пленкой, яркой вблизи и все темнеющей в отдалении.

Спать совсем не хотелось. На миг почудилось, что луна и небо, вдруг притихший город, двор и косая тень будки имеют какую-то непостижимую связь с теми чувствами, которые полнили душу. И именно поэтому мне так печально, что тайну эту постичь не могу. Открылась дверь кухни, и в светлом проеме показалась приземистая фигура Панько. В руках Панько была пила. Видно, зашел взять — чтоб направить ее. Этот — только во сне не работает! Почему одни любят, ищут работу, другие боятся ее?

— Что, казаче, зажурывься? — вдруг кинул мне Панько. Я даже вздрогнул от неожиданности. Глухарь со мной заговорил! Да еще — сам, по собственному почину! Неужели он узнал именно меня? Ведь не девочка я, не болел я менингитом, как наш Одуванчик!

— Ничего, не горюй… Хоча, человеку и погоревать на пользу. Беда да горе — сердце умудряют, добру учат… Вот так-то, малый… Ступай, ступай в помещение… Простудишься.

И сразу оборвав, Панько, как бы усовестившись своего неожиданного многословья, прошел мимо к будке. Пила под мышкой, тускло посверкивая боками, колыхалась, как живая рыба.

Мне вспоминалось село, зимний вечер, пылающие в печи дрова, олицетворение неведомых страстей, жутких и заманчивых, живые блики пламени на лице матери — ее горестно-задумчивое лицо… Живут, всегда будут жить в душе моей тепло материнских рук, ее застенчивая улыбка, невысказанная печаль, живут и вечно будут жить, как само ожидание несбывшегося, заветного.

Я еще долго лежал без сна, думая о маме, о Лемане, о тете Клаве. А может — родители не единственные для нас корни жизни? Ведь вот живу и всюду встречаю тепло и доброту в людях. А чем я ее заслужил?.. И чем я расплачусь за нее? Я, видно, слишком жалею себя…