Александр Ливанов - Солнце на полдень

Я сегодня дежурный по интернату. На рукаве у меня — красная повязка. Такие повязки носят дежурные в казарме сорок пятого полка. В этом краснокирпичном, довольно угрюмом на вид здании, что на Валах, то есть возле знаменитых херсонских развалин старой турецкой крепости, мы часто бываем в гостях. В дни полковой самодеятельности комиссар полка Галущенко, он же полковой комиссар с тремя шпалами в петлицах, присылает за нами красноармейца-вестового. Нам в клубе отводят первые ряды, мы как бы главные ценители красноармейского искусства. Оно разнообразное. Тут и песни, и пляски, и даже постановки с переодеванием. Все женские роли исполняют переодетые красноармейцы. Это очень смешно — и этого не увидите и в настоящем театре! Правда, иной раз мы смеемся не там, где надо, или даже где вовсе не надо, и это тоже смешно — все смеются, и мы еще больше смеемся. Артисты ждут — и тоже смеются.

Леман старается, чтобы и у нас все было по-военному. Вот и дежурных придумал, и красную повязку. По этой повязке все в интернате сразу видят, что именно я дежурный, что я в некотором роде — начальство. А что? Уронит кто бумажку — скажу, и поднимет как миленький. Надо дрова принести или помои вынести из кухни, Фрося кричит: «Диз-жур-ный!» Я говорю: «Ты и ты. Марш в распоряжение Фроси!» И никто не кобенится, разве что Колька Муха. Тот сразу крысится, посылает по разным адресам, а то влепит шелобан в лоб или в нос, чтобы не увертывался…

Но главное — это порядок! Полы должны быть чисто подметены, койки и тумбочки, даже подушки и полотенца, все должно быть по шнурочку. Как у красноармейцев в казарме сорок пятого полка. Мы даже свои вафельные полотенца так свертываем. Равнобедренным треугольником — и кладем точно, ни больше ни меньше, в двух ладонях от подушки и вершиной — к ногам. Порядок! А что? Приучаясь к порядку, человек отучается от эгоизма. Не заважничает! Все в интернате — равные, а порядок, общий для всех, приучает думать, что ты не один, а в кол-лек-ти-ве! В общем, каждый должен служить порядку, ежечасно, каждый миг — и так до тех пор, пока порядок не начнет возвращать ему свои плоды, облегчая дело, к которому жизнь приставит человека. Такова, видно, простая — и непростая — мысль о ревнивом служении порядку: в армейской казарме ли, в детдомовском ли интернате. Леман любит порассуждать вслух об этом! И еще — про опрятность. Он считает, что есть прирожденные чистюли, равно как то, что есть прирожденные неряхи. О последних он говорит так, будто это не люди. Леман даже морщится от презрения! Слушая разговор Лемана и тети Клавы, я холодею от ужаса. А вдруг Леман и меня считает прирожденным неряхой, вдруг и меня не считает человеком! Руки судорожно начинают шарить по пуговицам, одергивать рубашку, охорашивать чуб…

Тетя Клава, конечно, не согласна с Леманом. Соловей да кукушка в одном лесу живут, разные песни поют. Тетя Клава считает: нельзя так безоговорочно судить о детях. Еще неизвестно, из кого чаще дельные люди выходят! В неряхах, говорит она, подчас все это от усиленной внутренней жизни, и даже вообще от жизненной силы, ее избытка… «Вот и расплескивается через край!» Мол, с годами сила эта нацелится на главное, создаст свой порядок! Она доверительно, вполголоса, который мы конечно же слышим, сообщает Леману, что ей лично как женщине больше по душе мужчины безразличные к своей внешности. А вот аккуратисты-маньяки у нее даже на подозрении — «именно как мужчины»!.. Изумляя Лемана, тетя Клава перечисляет великих, выдающихся, известных, которые в детстве были неряхами!.. Может ли согласиться с таким Леман? Он запрещает даже намек о подобном перед детьми! Это… Это забвенье педагогики! «Па-ра-док-сы это и чертовщина!..»

Тетя Клава пожимает плечами — все равно дети об этом узнают. Сами в книгах прочитают. Леман и вовсе возмущен — такое в книгах писать!.. Ну, знаете… И все же вспоминает поговорку и смягчается: книга книгой — но и сам мозгами двигай! Но тетя Клава продолжает. Во-первых, в книгах писать должно правду. Во-вторых, не счесть, мол, сколько чистюль среди ничтожных людишек! «От них даже клякс не остается… Ничего на земле не остается. Будто и не жили». Зато скольким отравили детство этим требованием порядка. Причем — одного порядка для всех!.. Что говорить, даже Пушкину собственная мамаша отравила детство, сочтя его неряхой. Мальчик, например, терял носовые платки, так мало что шлепала его — пришивала платки к курточке: на посмешище остальным детям! Педагогика?.. А потом — перед смертью — каялась во всем перед великим сыном своим, который, к слову сказать, был очень заботлив к ней…

Трудно с тетей Клавой Леману! Она, как он говорит, лезет в дебри. Нужен порядок — это же совершенно ясно. Нужна, значит, личная опрятность.

Товарищ Полянская, Леман, Белла Григорьевна требовательны и взыскивают с нас строго за нарушение порядка. На стуле сиди прямо — не разваливайся, как старик, Не сутулься, горб вырастет. Говори негромко — если все начнут громко разговаривать, оглохнуть можно так… Не хлопай дверью, словно из пушки палишь.

Хорошо им рассуждать. Скажем, опрятность Жене Воробьеву — она ему легко дается! Я вот только и охорашиваюсь, только и успеваю застегивать пуговицы, заправлять рубашку… А всегда мне делают замечания. Всегда что-то не так! Я больше всех бегаю к умывальнику, а руки всегда в чернилах или сапожной ваксе. Я то и дело причесываюсь, а только и слышу — «причешись, разлохматился!» Эх, не дается мне порядок! Видно, у меня много эгоизма и самолюбия. Это по теории Лемана, конечно. Она проста и понятна. А по теории тети Клавы?.. Тут для меня — лес дремучий.

Тетя Клава — она любит ставить в пример великих людей, но больше всего — по писателям и поэтам ударяет. Леман и Белла Григорьевна — те больше толкуют о героях и в примеры ставят полководцев и революционеров. По их мнению — весь секрет успеха героев из революционеров и полководцев в их великом порядке. Все они делали вовремя, вещи клали на место, а уж уроки они готовили — просто с превеликим удовольствием!

Давно я простился с мыслью стать великим человеком или героем. Явно не по зубам это мне. По правде говоря, я никогда такое и в голове не держал! Но от этого не легче. От Беллы Григорьевны мне больше всех достается. Все за этот проклятый порядок или, вернее, за беспорядок. «Причешись! Помой сейчас же руки! Застегни ворот! Не бегай как угорелый!»

Белла Григорьевна вроде бы ладит с тетей Клавой. Как-то слышу — тетя Клава говорит ей:

— Дети должны бегать и резвиться — не следует из них делать маленьких благоразумненьких старичков… Это старость ходит осторожно и подозрительно глядит.

Не меня ли выручает моя защитница?

Прямо господнее проклятье на мне. А в школе меня изводит наша Дойч. Я слишком зажимаю в пальцах ручку. Я напрягаюсь, когда пишу! Я неряха, и все мои пальцы в чернилах! Почерк — что ни буква: паралитик!.. Тяжело мне. Иной раз забираюсь на чердак, к слуховому окну — и плачу. Потом отмываю глаза в умывальнике… Какой я, оказывается, неудачник! Может, Леман и Дойч не правы?