Александр Ливанов - Солнце на полдень

Долго ржал рынок, отчасти и себя почувствовав отомщенным. Сверх того, неудачник был разжалован и дисквалифицирован: «Ни, оцэ нэ урка — тэлэпень незграбный, ось вин хто!» Это было вроде не совсем логично. Но неудачник всегда осуждается, даже в воровском деле. Ловкость же всегда на пьедестале, пусть того же урки.

Дворы села были огорожены ржавой колючей проволокой в три ряда. На колючках, безмятежно трепеща слюдяными крылышками и балансируя длинными, тонкими, во все цвета радуги, хоботками, расселись пучеглазые стрекозы. Огороды заросли бурьяном, видно, людям не до них было. Зато все, от мала до велика, работали на колхозных полях. И лишь изредка над высоким бурьяном светились маленькие солнца чахлых подсолнухов. В палисадах, точно после пожара, чернели засохшие вишенки. Что-то было глубоко удручающее в их безлистых, истончившихся черных кронах, в шелушившихся и шишатых, искривленных стволах. Не выдержало лютую зиму и вишенье.

Мы вдруг вздрогнули от непонятного звука. Тетя Клава нас успокоила. Это ветер шмякнул о скелет купола задравшийся лист зеленоватого железа. Раз и еще раз!

— Знатный салют в нашу честь, — угрюмо пошутил Женька Воробьев.

Мы теперь шли возле церкви, по тропке, пересекавшей пустынный церковный двор. С сухим электрическим треском вспархивали из пыльной лебеды зеленые и голубые кузнечики. Они словно сами собой выстреливались из невидимой рогатки. Может, они роптали: вот, мол, и здесь нет покоя от людей?..

У школы нас встретила молодая женщина, в по-молодому, ладно повязанном платочке и в тапочках. Судя по всему, это была учительница, которая жила в школе. Она пошла навстречу нам, приветливо улыбалась, заглядывала нам в лица, как бы искала среди нас знакомых.

— Вам тут хорошо будет! — говорила она Леману, и непонятно было — кого она имела в виду, его лично или нас, прибывших на помощь колхозу. — Вот стожок соломы. Прошлогодней, правда, но зато искать не надо. Постелите вдоль стен в большом классе. Мышей в школе нет, чтоб дети не боялись. В тесноте — не в обиде!

Чувствовалось, эта женщина всегда в ладах с людьми и с жизнью. Учительница еще что-то говорила. Часто-часто, словно щебетала, и щебетание ее было и добрым и дельным. Про умывальник, про самовар, который у нее есть и который вмещает два ведра, про колодец, который рядом. Мир был устроен со всеми удобствами и исполненным смысла. Наконец было сказано главное. Она сейчас сбегает, проверит, не поспела ли в правлении затирка. Прямо сюда подвезут, детишек покормят здесь! Тарелок и мисок, конечно, на всех не хватит, по очереди, в две-три смены поедят!

Женька Воробьев меня толкнул в бок. Все оживились, предвкушение еды ободрило всех.

— А пока займемся стогом соломы! Его весь придется перетаскать в школу! — сказал Леман и первый направился к стогу.

Стог был как бы подъеден со всех сторон и напоминал огромный гриб на толстой ножке. Сбоку в стогу торчал железный крючок. Леман попытался надергать соломы посредством этого крючка, изрядно вспотел и отложил в сторону крючок. Производительность явно его не устраивала.

— Налетайте и сами смы́кайте, кто как может! Кто не спал на соломе — неполноценный человек!

Это была веселая работа! Мы с Женькой забрались наверх стога, скинули вилами в сторону почерневшую солому и стали сбрасывать сверху большие блины. Все внизу, толкая друг друга, смеясь и кувыркаясь, хватали солому и охапками тащили ее в школу. Не прошло и четверти часа, как от стожка остался только четко обрисованный круг остожья. Гусиная травка не смела переступить границу круга! Нас ждала роскошная, по сравнению с нашими ватными матрацами, постель! Мы радовались, точно нам выпала большая удача в жизни, мы друг другу передавали эту потрясающую новость: мы будем спать на соломе, мы будем жить в школе! Впереди ждала нас заманчивая жизнь…

Из-за церкви показалась тощая пегая кобылка. Она все время трясла головой, как бы говорила «нет-нет», отгоняла наседавших на нее мух. Больше всего мухи липли к слезящимся векам кобылки, и она не решалась открыть хоть на минутку глаза. Так с закрытыми глазами, медленно, словно уверенная, что спешить и смотреть ей больше в жизни незачем и не на что, кобылка тащила возок без бортов. Боком, свесив босые ноги с возка и держа веревочные вожжи в руках, сидел какой-то белоусый дед в изодранном и потемневшем до бурого цвета брыле. Заплатанные и все же рваные штаны его были высоко закатаны, дотемна загорелые ноги болтались в такт шагам кобылки. Зато на деде была ярко-красная спортсменка, со шнуровкой на груди и белым воротником! В сравнении со штанами — новая почти спортсменка!.. Видно, прежде чем доставить нам, городским, этот плоскодонный, большой медный бак с затиркой, дед счел своим долгом надеть все лучшее, что было у него в доме. Судя по резким складкам, обнова была только-только извлечена из сундука…

С большой осторожностью дед и Леман сняли с возка и бак с затиркой, и плетенки с помидорами, с караваями хлеба.

— Хлеб на два дня здесь, поимейте в виду!.. Пересчитайте буханки, честь по чести! — бесцветным голосом проговорил дед и тут же, почему-то сердито дернув вожжи, крикнув на кобылку «Вьо!» — развернулся итак же не спеша поехал обратно.

Запыхавшаяся учительница — ее звали тетей Оксаной — принесла у груди горку разнокалиберных глиняных мисок и белых фаянсовых тарелок с выщербленными краями. Чувствовалось, обегала, может, все село за этими мисками и тарелками. Вслед за нею пришли наши девочки. Тоже запыхавшиеся, они тоже несли горки мисок-тарелок и деревянные, обглоданные ложки.

— Всё вымыли кипятком! — сказала тетя Оксана. Она умела упреждать вопросы. Если только прислушаться к ее щебетливому говорку, всегда все ясно будет наперед. Скажем, про эти же помытые чашки-миски. Именно о них собиралась спросить тетя Клава, но, наверно, вряд ли решилась бы. Позади школы мы нашли козлы, на которые положили длинные горбыли, и Леман, мелом у классной доски что-то высчитывая и соображая, сказал, что сам будет резать хлеб на па́йки.

И вот уже длинный, в три ряда строй хлебных паек с аккуратными довесочками покрыл доски. Тетя Клава и учительница занялись затиркой. Внесли бак в класс, прямо на полу расставили миски и тарелки и черпаком принялись разливать горячую, дымящуюся еду. По неписаному закону — первыми кормили младших. Пайки хлеба получить загодя Леман не разрешил…

Мы с Женей — мы старшие — отошли к дощатой изгороди, уселись в траву. Мы поработали, мы старшие и ждем, мы гордились собой.

Говорить не хотелось ни о чем. Дразнящий мучнисто-сытный запах еды, вид хлеба — все только обострило чувство голода.

Мимо нас шли деревенские мальчик и девочка. Оба белоголовые, видно, брат и сестра. Мальчик приземистый, лобастый, в штанишках об одной помочи. Девочка с расплетенными косичками, в которых смутно угадывались какие-то блеклые, видно, когда-то розовые, ленточки. Девочка несла пустой глек, в который то и дело заглядывала, как бы не веря, что он в самом деле пустой. Мальчик посмотрел на нас исподлобья и угрюмо отвернулся. Сестренка, наоборот, продолжала свирепо рассматривать нас и закончила тем, что показала нам язык. Невдалеке от них прошла другая девочка, тоже с пустой кринкой. Та тоже посмотрела на нас злющими глазами, тут же резко отвернулась, поспешив удалиться, как бы подальше от греха, из боязни собственной злости. И все же — слух детдомовцев — мы расслышали разговор между сестрой и ее братом. Он касался нас. Оказывается, не все нам рады, нам отдали чужую затирку! Девочка сказала: «Бессоромни!»