Александр Ливанов - Солнце на полдень

И, может, побоявшись, чтоб городские не передумали, они стремглав выскочили из школы. Миски их были чистые, как вымытые. Заметив это, тетя Клава, почему-то застеснявшись, быстро убрала их.

Вечерним пароходом прибыл Панько. На высланной к причалу подводе привез он тюки с нашими одеялами, мешки с кое-каким припасом сахара и соли, спичек и мыла.

— Теперь можно будет и чайком побаловаться, — сказал Леман, хитро взглянув на тетю Оксану. Ваня Клименко и Устя Шапарь вызвались ей помогать — поставить самовар. Вскоре учительница прибежала:

— Требуется один мужской сапог, чтоб вздуть моего… варвара!

Она почему-то облюбовала сапог Лемана и даже шутя пыталась сама его стащить с все еще лежавшего на полу героя Перекопа. Не знаю, как бы вышел из положения Леман, как ему удалось бы отстоять свою мужскую честь, не позволив женщине стаскивать с себя сапог, не дав свой армейский заслуженный сапог на униженное раздутие купецкого самовара, если бы Панько сам не направился к самовару. Девочки с шумом побежали к мешку с нашими детдомовскими синими эмалированными кружками. Кружки, конечно, тоже привез предусмотрительный и хозяйственный Панько. Казалось, все, чего касались его руки, приходило в одушевление. И вместе с тем человек этот всегда держал себя отчужденно к нам и равнодушно к Леману, точно чувствовал превосходство своего всеумения и опыта мастерового и поэтому ему было неинтересно вне круга своих мыслей о вещах, которые он сделал или мог бы сделать своими руками. Я смотрел на Панько и пытался догадаться, где и чем прискучили ему люди, после чего он уже словно не ждал от них ничего удивительного и любопытного. Друзьями его стали примусы и будильники, связки ключей и пузатые замки, канареечные проволочные клетки и даже старые башмаки. В своей будке он чинил чьи-то примусы, долго и терпеливо проволочкой прочищая внутри горелки от нагара, склепывал шелестящие спирали часовых пружин в золотисто-синих следах закалки, вытачивал ключи, сверяя их на просвет с образцом, добивался от отпираемых и запираемых замков четких конечных щелчков языка. Дарование труда, пресловутые золотые руки, ум уменья, все это, увы, неброское, невидное, скромное. Мы не думали про дар Панько. И почему это о таланте говорят лишь применительно к артисту, художнику, музыканту или поэту?.. Разве в даровании мастерства нет артистичности, музыкальности, художественности — нет незримой поэзии с ее озарениями, вдохновенностью: ее правдой?.. Все, что делал Панько, он делал бесплатно, все для жителей соседних дворов, с которыми, однако, тоже ни с кем близко не сошелся, оставаясь в своей молчаливой и угрюмой отчужденности. Именно это всеумение, казалось мне, обрекало его на одиночество и угрюмость, из которых он и не пытался выйти. И лишь когда работа ему удавалась, старый примус горел с гудением, замочный язык говорил свое железное «тах-тах», а будильник снова тикал и заходился в нужном месте испуганно-дребезжащим звоном, на изможденном лице мастерового (так заглазно и уважительно называла тетя Клава Панько) вспыхивала на миг радостная растроганность. С миром машин и предметов, сотворенных своими руками, где, видимо, этот человек мог чувствовать себя вполне счастливым, разлучили мастера, вероятно, его глухота и внезапно подступившая старость. И чем больше он доверял всему, что напоминало об этом мире, тем больше он отчуждался от людей, не надеясь, что они в состоянии его понять, разделить его печаль о несостоявшейся его любви.

Тайна души этого человека меня и манила к себе, и пугала. Я откровенно завидовал Люсе Одуванчику, имевшей единственно свободный доступ в будку Панько, даже единственно козырявшей этим. Нарочито громко, чтоб мы слышали, она вопрошала: «А это что? А это зачем?» Розовый пальчик стремительно перескакивал с одного предмета на другой. Все было для нее веселой игрой, она звонко заливалась смехом, она даже прижимала ручки к груди, раскидывала их, перегибаясь назад, — и все оттого, что названия были ужасно смешные: «крейцмейсель», «пёрка», «фуганок», «бура», «штангель». Она, может, и вправду думала, что Панько играет с нею, вроде как тогда, с надетым на пальцы Петрушкой тряпичным, во время ее болезни. А может, чувствовала его добрым волшебником, таким угрюмым, но добрым, обросшим бородой, лешим. В будке Панько Люся Одуванчик вполне могла вообразить себя феей, сказочной принцессой, для которой добрый леший все-все сделает!.. Ведь ради одной Люси Панько мог разжечь примус, накачать его до гудящего синепламенного горения темной, замасленной щеткой, похожей на десятикратно увеличенную зубную щетку, смести к середине верстака медные и железные опилки, чтоб сыпать их из щепоти над горящим примусом — делать фейерверк…

Я мечтал о том, что когда-нибудь тоже удостоюсь внимания Панько, буду допущенным в его будку, где он мне разрешит трогать напильники и стамески, ножовки и тисочки, а главное, приобщит меня к своей слесарной тайне, откроет секреты власти над металлом. Но едва я вспоминаю про ворованный вместе с Колькой Мухой ключ, как место этой мечты занимает раскаянье и безнадежность…

Помидоры, помидоры… Это было похоже на наваждение. Целый день, вечером, во сне — всё помидоры! Словно въелись они в сетчатку глаза, пробрались в мозг, заполнив собой каждую частицу памяти, каждый уголок души. На миг закроешь глаза, а видишь все те же помидоры, помидоры… На жухлой и полегшей ботве, на этой разомлелой от солнца и дурманящей ароматом ботве — ослепительно красные, в зеркально-матовых бликах — помидоры. Нет, они не круглые, они налитые, как купчихи, с многими изжелта-красными подбородками и животами. Их прямо распирает изнутри, как тех же купчих! И так же удерживают, точно невидимые завязки и шнуровки, упруго втянутые перепонки.

Мы и во сне собираем помидоры — нередко кто-то вскрикнет сквозь сон, вскинет руку, шурша соломой, поищет еще в темноте — но усталость берет свое. Мы здоровые дети — и сон наш сильнее дневного возбуждения, мы как убитые спим на соломе, укрытые жидкими, вытертыми одеялами, сложенными вдвое.

Леман в эти дни чувствует себя настоящим стратегом! Он все носится по полю, каждый раз что-то придумывает, как нас лучше расставить, чтоб работа шла споро, заметно. Видно, нервничает наш стратег, опасается, что не выполним норму, что в самом деле окажемся дармоедной саранчой и не оправдаем харчи Карпенко. Он расформировал бригаду младших, придав их по паре каждой паре взрослых, которая носит за проволочные ручки ящик.

«Так они больше сделают!» — заверяет тетю Клаву Леман. Потом он придумал некий «солноворот». Собирать всегда, имея солнце сзади, за спиной! Если с утра мы начинали с одного конца, то после обеда нам надлежало начать с другого.