Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Цыть! — по-взрослому прикрикнув на сестренку, схватил ее за руку мальчик. Можно было подумать, что, именно держа ее за руку, он надеялся помешать ей говорить и показывать язык.

— Нам пизниш затирку сварят… А воны — сиротки!.. У тэбэ маты е, а у их никого нэма…

И все так же исподлобья глянул на нас мальчик. Он, видно, ждал нашего одобрения своей вразумляющей речи и вообще, кажется, не прочь был завязать с нами знакомство. Мы с Женькой пролезли в изреженный штакетник и оказались рядом с ними. Девочка правду говорила: весь бак с затиркой увезли для нас, гостей. Дети всего села, в это время спешившие к колхозной кухне за варевом, выдаваемым по половнику на живую, неработящую душу (работящие души кормились по бригадам, в поле), возвратились ни с чем. Уголком глаза видел я, как вдруг вспыхнула щека у Жени. Мы не смотрели друг на друга, обоим было неловко, точно попались на глаза Леману после нехорошей проделки. Что-то надо было сказать ребятам — но что сказать? И поможешь ли словами в такой обиде? Экая досада.

— Дети, подойдите сюда! — услышали мы голос тети Клавы. Держась за кол изгороди, она, оказывается, слушала наш разговор с сельскими ребятишками. — Вы, вы — мальчик и девочка, подойдите. Да не сквозь забор же, если вон — калитка!

Мы без лишних слов поняли тетю Клаву. Взяли за руки своих знакомцев и повели чинно к калитке, куда направилась и тетя Клава. Уже подошла наша очередь к еде. Мы с Женькой получили свои хлебные пайки — нам обоим повезло, нам достались горбушки! Мы уселись прямо на пол к тарелкам, к все еще дымящейся затирке. Она была жидковатая, но мучнистый вкус варева, заправленного поджаренным на постном масле луком, дурманяще щекотал ноздри, суля сытость пустому желудку. Какая это была вкусная затируха! Мы насыщались, мы наслаждались, мы хмелели от еды.

Тетя Клава подала по пайке хлеба мальчику и сестренке, усадила их на пол к затирке. О чем-то пошептавшись, дети спрятали в свой глек одну пайку хлеба — видно, решив отнести ее для больной мамы, а самим обойтись одной, оставшейся пайкой. Тетя Клава исподволь понаблюдала за детьми, как они тщательно делят пайку, и сделала вид, что ничего не заметила. Подошедшая учительница тетя Оксана негромко, чтоб наши гости не слышали, зашептала тете Клаве:

— Вы не ошиблись. Вы сделали очень доброе дело. Семье этой особенно трудно. Корова яловая. Отец умер осенью. Мать их тяжело болеет, в бригаде не работает. Только приварком, этой разовой, затиркой да помидорами живы. Видите, какие худущие…

Тетя Клава понимающе кивала головой, о чем-то размышляя. Наконец, отправилась к Леману, все еще колдовавшему над тем, чтоб пайки без весов, на глазок, все же получились ровными, ни для кого не обидными…

Тетя Клава остановилась, потирая руки, точно был мороз и пальцы у нее озябли. Я знал эту привычку тети Клавы. Так она потирала руки всегда, когда волновалась, когда ей предстоял нелегкий разговор с Леманом… А потом — и это я знал — лицо от этого же волнения — пойдет красными пятнами.

Наконец настала последняя очередь — за старшими, за нашими воспитателями. Я обратил внимание, что тетя Клава принялась за свою еду без хлеба. Без хлеба ела и Алка, которой тетя Клава что-то сказала на ухо, сквозь красную косыночку. Алка понимающе и медленно закивала головой, глядя при этом на мать, как само заверение: все понимаю, не выдам, буду достойна доверенной тайны. Мать Алка не просто любила — обожала…

Уже все доедали помидоры, круто посыпаемые серой солью. Помидоров на всех хватило с избытком. Это были крупные, сахаристые и ароматные плоды, впитавшие, кажется, всю силу земли и солнца, расписанные внизу вихревыми мазками зеленого, желтого и красных тонов. Живые блики сверкали на налитых боках помидоров, они разламывались с сухим треском, сверкая льдистыми кристаллами какого-то дивного розового мрамора. И от этого излома шел густой, неповторимый аромат, которого никогда нет и быть не может у тех городских помидоров, успевших его растратить за длинную дорогу от поля до рынка. Леман явился с подносом, разрисованным когда-то яркими огромными чайными розами поверх черного лака. Ныне от лака и от роз осталось лишь смутное напоминание. В середине подноса виднелся след прожженной краски. Именно в этом месте, надо полагать, двухведерный самовар учительницы имел обыкновение ронять свои горячие угли, не считаясь с живописью безвестного художника. Сейчас на подносе лежали три пайки хлеба. Наторевшим глазом детдомовцев мы с Женькой сразу оценили их размер. Они были явно меньше нашенских. Как ни в чем не бывало Леман положил по пайке хлеба у тарелок тети Клавы и Алки. Не успели те что-то возразить, как Леман поднял ладонь — решительно упреждая всякие объяснения. Он кивнул в сторону наших гостей, — дескать, неуместны разговоры, — понимать надо! Взяв последнюю пайку, он эффектно опустил поднос и оглядел всех — будто маршал с горки свое войско. Весел был наш завдетдомом: не знали мы его таким!

Наконец растянувшись на боку, Леман взял ложку:

— Так, по-солдатски, оно лучше! И насыщаешься, и тело отдыхает. Проверено!.. А не войдет — утопчем!

Нет, и впрямь хорошее настроение владело здесь Леманом. И мы, глядя на него украдкой, — радовались. Знать, все шло по его замыслам и предначертаниям.

— А давайте возьмем в бригаду свою и деревенских ребят? Братика и сестричку? — тихо заговорила тетя Клава. — На них тогда тоже хлеб получим. И матери больной немного оставят, — просительным голосом говорила тетя Клава Леману, искоса поглядывая на гостей. Вся она была как натянутая струна на мандолине нашего музыкального таланта Жени Воробьева.

— Мы, кажется, вмешиваемся во внутренние дела колхоза, — неопределенно отозвался Леман. — Или без нас не догадались бы их взять в бригаду? Вы, мол, плохие, а вот мы приехали, мы хорошие.

— В том-то и дело, что для взрослой бригады и для взрослой нормы — они малы. А нам они подойдут. Небось не лентяи! Сразу видно, что народ сурь-ез-ный, работящий. Да и подкормятся немного… наши працивныки…

— Ах, какая Лига наций! — вмешалась решительная Белла Григорьевна, нацелившись острым носиком на помидор, который она хотела снизу, со стороны пуповины, разодрать так, чтоб острый, игольчатый сок не брызнул ей в лицо. — Разве не видно, что ребята дисциплинированы. Вова и Таня! Пойдете к нам в бригаду работать. Пряцуваты? Двести грамм, то есть полфунта, хлиба да тот же приварок? А? Ребята у нас хорошие, не обидят вас.

Вовка и Таня только сейчас засмущались, но с готовностью закивали. Впервые они смотрели на нас не исподлобья — прямо.

— Мы ранисенько прыйдемо! Ось побачыте! — обрадовался и за себя, и за сестру Вовка. — Мы тэж пионеры. А Танька — видминныця!