Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Газета готова! Нужны стихи! — Локтем Устя подталкивает меня вперед. Куда? Навстречу моему вдохновению?..

Мы останавливаемся возле тех досок, на которых Леман делит наши хлебные пайки. На досках — стенгазета. Странное побуждение заставляет меня заглянуть под стенгазету. Так и знал — это плакат: «Все в ряды Осоавиахима!»

— Осторожно! Какой ты прямо! — сердится Устя. — Размажешь!

— Товарищ Шапарь! Что ты на-де-ла-ла! Ты замарала Осо-авиа-хим! Ты против Осоавиахима! Плакат в столице, в Харькове печатали! Или не знаешь — общественная собственность священна и неприкосновенна?

— Что ты, что ты… — расширив глаза, растерянно бормочет Устя. Она плохо соображает, не знает таких правил игры, — переказенить казенщину! Она всеми силами не дает заголить плакат, — словно озорник какой-то это хочет сделать с ее юбкой. В глазах у Усти показались слезы.

— Ну, мы еще поговорим! Покажи, что тут накозюлила?

Устя потрудилась не на шутку. Через весь лист — лозунг: «Все, как один, на сбор помидоров!» Явное заимствование у плаката. Осоавиахимом пожертвовано во имя помидоров. И всегда и всюду: «все»!

— Ведь колхозники тоже будут читать газету. Понял? — объясняет мне Устя главный замысел стенгазеты. И без лишних слов вручает мне листок бумаги и карандаш. Карандаш вручен с пристуком о доску. У тебя, мол, есть все, чтоб перевоплотиться в поэта и сочинять хорошие стихи про сбор помидоров! Так сказать, мне вручен социальный заказ — и я на миг чувствую на плечах своих весь его огромный, непосильный для меня груз!.. Что я им — Маяковский, что ли? Поэзия — нагрузка? Поэзия — должность? Шура, где ты?

Я стою один на один со стенгазетой-плакатом. Еще раз смотрю на лицо, на изнанку. Так — Осоавиахим, так помидоры. Странное соседство… Сердцу неуютно от таких бросков, замирает, устает…

Жизнь вдруг предстает передо мной в какой-то зыбкой, неустойчивой двойственности. Повесь плакат его лицом, — и ты немедленно обязан вступить в Осоавиахим; повесил изнанкой — ты должен тут же ринуться на сбор помидоров! И как легко лицо обернуть изнанкой! И все это по прихоти Усти, ну пусть — Беллы Григорьевны. Там — лозунг, тут — лозунг. Плакат и стенгазета. Мне просто жаль погубленного плаката, работы художника Усенко С. П.

— А давай повесим так, чтоб с обеих сторон можно было читать? И про помидоры, и про Осоавиахим?.. Не робки обтрепки, не боятся лоскутков! Пить так пить, сказал котенок, которого понесли топить. Как наш дедушка Юхим записался в Осоавиахим, потому что он у нас крепче всех пускает газ. Бабьи умы разоряют сумы…

Порядочно все же набрался я… У Лемана, у Шуры, у Кольки Мухи, у всех, всех. Никогда не употребляю поговорок — для этого нужен смелый, независимый нрав, — а вот, оказывается, все помню, что слышу…

Устя отчаянно вздыхает. Рушится ее миропорядок. Никогда она не думала, что я такой иезуит (это что-то ползучее, в темной, как ночь, сутане, горбоносое, тонкогубое — отвратительное… Оскорбление личности, товарищ Шапарь!..) Слезы из глаз Усти — кап-кап. Мне жаль Устю. Вот уж от кого никогда обидного слова не слышал. Допек-таки своими шуточками.

— Устя, цыц! Я уже вдохновился! И конек подо мной сытый — не затиркой кормлен! Тема помидоров — сама муза! Мне уже и рифмы внушены. Слушай, Устя. Помидоры — горы (производительность!), раздоры (кончай все раздоры, собирая помидоры!), разборы (делает же Леман каждый вечер разборы!), уборы (ешь помидоры — долой головные уборы! Гигиена…), поры (пыль все поры в шкурах наших забила. Баньку бы, а, Устя?), заторы или заборы (ну, поэзия вообще — одолевает препятствия!), моторы (нужно воздать и Осоавиахиму. За погубленный плакат хотя бы. Воздать его автору — художнику С. П. Усенко), о тэмпора, о морэс (это, Устя, древние сказали о времени и нравах. О любом времени при любых, увы, нравах. Видно, всегда могли бы быть получше. Но сказать это нужно не буднично, вздеть вот так руку, сделать печальный вздох: вот так!), воры (чтоб не стащили помидоры. Бдительность!)…

— При чем тут — воры! — взвизгнув, кидается на меня Устя. Она сейчас напоминает мне Беллу Григорьевну. Видно, готовностью клюнуть меня носом своим: пусть не прямо в макушку, а куда попало, как утица-наседка неразумного утенка — поскольку нос Усти вовсе не заостренный, как у Беллы Григорьевны, а утиный и довольно широкий. — От дождей надо спасать помидоры! Чтоб не загнили на корню!.. Ты это можешь понять?

В этом полном отчаянья возгласе мне вдруг открывается главная суть Устиного характера… Она всегда чувствует так, как руководство! Что у них на душе — то и у Усти. Вот почему ее любят все — и Леман, и воспитательницы. Я начисто лишен этого счастливого качества. Меня нужно всегда приобщать, Устя всегда первородно приобщенная. И как это у нее получается? Ведь она ничего для себя не добивается… Нас едва хватает на самих себя — на свою койку, свои задачки, на то, чтобы как-то отмыть от чернил собственные руки… А Устя застелет и свою — и еще с десяток кроватей малышей, сделает свои уроки и будет нянчиться с отстающими, она всегда видит сама, где есть дело для ее нелукавого ума, доброго сердца.

Не переживай, Устя… Я все понял. Помидоры надо спасать от дождя, от того, чтоб не загнили на корню. Это куда проще понять, чем, скажем, деление многочлена на многочлен… Все-все я понял, милая, некрасивая наша об-щес-твен-ница Устя!

Я киваю головой, что понял. На современном языке это означало бы — социальный заказ принят. Он овладел моей душой и стал моим вдохновением. Мне нужно одиночество! Потому что все можно делать коллективно; вероятно, даже лучше; а здесь — твор-чес-тво! Для вдохновенных призывов к коллективу, для поэтического заряда коллективу — поэт должен стать индивидуалистом, отщепенцем, отшельником. Ему нужно одиночество! Это непостижимо, но факт. Я, во всяком случае, это противоречие не берусь объяснять. Но я это чувствую. И тем не менее у Беллы Григорьевны и у Усти нет уважения к поэзии! Они смотрят на нее узко, приземленно. Им не повезло в жизни. Не было в их судьбе такого наставника, как Шура! Он бы внушил им, что поэзия не ширпотреб, талант хрупок и прихотлив, нужен душевный порыв из вещественности, а не в сторону помидорной… вещественности… Все это я чувствую, но, слава богу, еще не нашел слова и не доведу Устю до рева.

Устя принялась за последние — завершающие! — удары кисти. Ей не хватает уже слюней, она просит меня плевать на краски. В эти колечки, которые остались от красной и черной краски. Устя сердится, когда я промахиваюсь плевком. Наконец я бунтую:

— Отстань! Сгинь со своим наплевательским искусством! Ты плюешь на огонь моей музы! Ты колеблешь мой треножник!

Оробев, как всякая женщина перед взрывом мужественности, Устя что-то бормочет о том, что я безбожно перевираю Пушкина, косит в бумажку, которую я уже успел вдоль и поперек (я видел черновики поэтов… Да, это — не чистописание! Я — как они!) исписать, измарать, исчеркать и перебелить четырехстрочными внятными столбиками. Она их читает и улыбается. Чем-то стихи мои напоминают таблицу умножения на обложке тетради.