Александр Ливанов - Солнце на полдень

Что еще за «золотые кустюмы»! Видел где-нибудь такие Колька Муха? Даже в кино, даже в книгах нет упоминания о них. Я представляю себе этот «золотой кустюм». Довольно паршивая, наверно, штука. Вроде рыцарского панциря из картинок в книге «Айвенго». Но те вынуждены были носить эти панцири! Рыцари, они друг друга секли мечами, как бабки кочаны капусты своими зазубренными, в бутинах, секачами. Они думали, что служат своей чести и любви, а служили чужому золоту и разврату. Хорохорились, воображали — недотепы!..

И теперь мне уже совершенно ясно, что Колька Муха просто дурачок. Дурак! Особенно любимое словечко у девчонок! Оно заменяет им весь набор наших, мальчишеских, ругательств. Во-вторых, дурость, пожалуй, и впрямь корень всех человеческих пороков. В самом деле, что может быть хуже дурака? И опять, выходит, девчонки правы. И надо видеть, с какой убежденностью, с каким чувством произносят они это слово: «дурак!» Припечатают — и весь ты тут, как заклейменный; ты убит наповал. И суд, и приговор, и казнь — в одном слове. Как выстрел в упор. И никаких объяснений! Расстрел на месте!

Девчонки, эти маленькие женщины, не изобретают ругательств, они вообще не любители изобретать — они и без того чувствуют в жизни достаточно ценностей. Вот они их и оберегают в жизни, самую жизнь оберегают — от разлагательств мальчишек. Да, кто не понял женщину — не понял жизнь! Думаю, вообще порядок на земле от женщины.

Но выходит, что дурак — это, к счастью, редкость! А вот Колька Муха, вот этот уже поистине дурак. К слову сказать, его-то девчонки чаще чем кого-либо так величают! А дурака и могила не исправит. Пусть Колька Муха бежит — в море, в Турцию, к черту! А где она, Турция? Он и Турцию на глобусе не покажет! Может, надеется, что я ему покажу. А он за это будет надо мной верховодить. Благодарю покорно, ваше ширмаческое величество. Давай драла без меня.

— Ах, вот оно из-за чего парад! Товарищ Полянская пожаловала! Запарилась небось в кожанке… Шмара, — сам себя прерывает Колька Муха. — А Леман, Леман вокруг ее винтует… Как ботало!

Я смотрю на товарища Полянскую. На тесном интернатском дворе кажется всегда, что она марширует, что в каменных стенах двора — ей тесно. Поэтому, возможно, она всегда так раздражается, напускается на Лемана, покрикивает на тетю Клаву. Здесь же, на просторе, она почему-то напоминает вертлявую ящерицу. То посеменит, то остановится — головку влево-вправо и замрет с вытянутым подбородком. К чему-то прислушивается…

Какая-то растерянность замечается в товарище Полянской. Может, впервые увидела перед собой не зыбко-обезличенных молодых бойцов мировой революции, а просто вдруг повзрослевших от работы, загорелых ребят, глядящих на нее прямо, сосредоточенно и серьезно. Ведь лучше всяких красивых слов и высоких назиданий воспитывает простая работа — даже пусть такая, как сбор помидоров. Может, она впервые увидела в нас живых людей?.. Пропылившихся, подсвеченных послеобеденным солнцем, одолевающих усталость и ощутивших ценность нелегкого труда, собственное достоинство, которое он дает?

Мы за эти дни и вправду заметно изменились, даже с Люси Одуванчика куда-то сдуло бессмысленную шустрость, не носится она, как в интернате, не пищит, как мышонок. Вчера я видел, как она, став на колени и присев на пятки, разговаривала с каким-то цветком — ромашкой или васильком. Говорила, трогала венчик — не мысля сорвать цветок. Прислушивалась молча, словно слышала в цветке сокровенный голос полей, угадывала доброе знамение природы. Я не посмел окликнуть девочку или тем более высмеять ее беседу с обычным запыленным цветком… Оглянулся — рад был, что кроме меня никто не видел Люсю.

Товарищ Полянская шагнула раз-другой, немного приблизилась к строю. С нею был ее неразлучный брезентовый портфель. На этот раз он был несдвоен и не под мышкой, а весь туго набит чем-то. Товарищ Полянская едва несла этот тяжелый портфель. Леман шел позади товарища Полянской, он уже несколько раз пытался помочь начальству, взять из рук ее тяжелый портфель, но та отклоняла услужливость самым решительным образом. Здесь не могло быть ни мужчин, ни женщин. Лишь одна субординация и подчинение по инстанции! Леману оставалось лишь сопровождать начальство по самому строжайшему канону воинского предписания. Три шага сзади, один шаг отступа справа. Что-то он нам такое говорил. А теперь подвалил случай показать!..

Только на миг косвенным взглядом окинул наш строй Леман. Белла Григорьевна (военная косточка!) вторила взгляду Лемана — нет ли какого изъяна в нашем построении? Так тревожно и взыскательно командующий парадом повторяет взгляд принимающего парад. Что и говорить, нашему строю далеко было до — «по-военному»! И вряд ли он мог удовлетворить нашего Лемана. Можно было, например, выровнять загнувшиеся вперед фланги (или это нам не терпелось увидеть поближе товарища Полянскую?). Можно было бы добиться «грудь четвертого человека», основы основ четкого уставного равнения. А там еще много можно было добиться тонкостей — вроде носков, развернутых на ширину приклада, интервала на приподнятый локоть — и так далее, и так далее….

Любил Леман иной раз потолковать с нами обо всех этих тонкостях воинских построений!.. Но командовавшая теперь строем Белла Григорьевна, хотя и была военной косточкой, все же оставалась женщиной, невосприимчивой к подобным подробностям. А Леману было сейчас не до нас. Он весь переключился на товарища Полянскую. Всегда, когда она является нам, Леман чувствует себя так, как вероятно, будучи комротой, чувствовал себя на фронте, когда сам командарм являлся на его участок обороны. При товарище Полянской Леман вытягивается во весь рост, становится нервно настороженным, будто переходит минную полосу, с подчиненными не разговаривает, а только свирепо зыркает глазами — соображать надо, расторопней надо быть, упреждать малейший непорядок, чтоб начальство не придралось!..

Тетя Клава вначале подтрунивала над этим преображением Лемана. Она намекала, что Леман трусит перед товарищем Полянской — Леман отметал такие подозрения. Мол, порядок требует подчинения… Однажды, помню, не сдержалась тетя Клава и выдала на орехи товарищу Полянской. Когда та, расстегнув свою кожаную куртку, маршировала по кабинету Лемана, ожесточенно давила в пепельнице окурки, будто каждый окурок был гидрой мирового капитала, когда она рубила воздух, требуя своевременных сводок — о банных днях, воспитательной работе и случаях вшивости, — тетя Клава долго молчала. Это было грозное молчание. То краснея, как помидор, то бледнея, как бумага, тетя Клава стояла у подоконника, прижавшись к нему спиной и цепко ухватившись за него тонкими пальцами с длинными ноготками. В этих вцепившихся в подоконник пальцах, в опущенной голове на длинной шее было что-то птичье, ранимо-отчаянное, кротко-хищное. Вот-вот, казалось, тетя Клава не вытерпит, вспорхнет и заклюет эту ненавистную ей, громкоголосую и марширующую представительницу наробраза! Чувствовалось, что в такие минуты тетя Клава ненавидела и Лемана, — за его покорность перед повышающей на него голос «кавалеристкой». Почему-то тетя Клава так окрестила товарища Полянскую…