Александр Ливанов - Солнце на полдень

Между тем мы уже начали томиться в строю. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было, как петухи на селе наперебой прокричали перемену погоды, как отозвался трубным ревом бычок. Как знать, может, в этом судном реве бычка было обреченное предчувствие жертвенности во имя обещанных нам мясных обедов?.. Но и при самой сильной фантазии в этом реве бычка все же не усмотреть бы сходства со встречным маршем в честь прибытия товарища Полянской!..

Тетя Клава, до этого занятая мытьем посуды возле бочки с водой, уже успела справиться с работой, протереть полотенцем все чашки-миски. Подойдя к строю, она заулыбалась нам, словно не понимая — зачем это мы выстроились и стоим в ожидании? Все так же недоумевая, потряхивая руками, чтоб скорей высохли, она стала на правый фланг, позади Алки, опершись руками в ее плечики. Это был окончательный урон воинскому виду нашего строя. На миг мне показалось, что тетя Клава с Алкой замерли перед тем большим, деревянным фотоаппаратом под черным покрывалом, который на херсонском Привозе делает карточки-пятиминутки. На этих карточках, сверх того, еще бывает трогательная надпись про добрую память о городе Херсоне, есть сказочно-романтичный фон в виде белых лебедей, высоких, наподобие морских, днепровских волн и замка, похожего на многоэтажную хату-мазанку или неуклюжую голубятню. Такую карточку-пятиминутку тетя Клава могла бы послать своему бедному профессору, отцу Алки, если бы только знала — где он? «Можно меня отставить от кафедры, но не от народа и его фольклора!» Затянул ремень, взял дубинку и был таков. На каком пыльном шляху найдешь его? В каком шалаше на баштане ночует он с дидусем — сторожем? На каком бригадном стане записывает он искрометные частушки трактористов, самый верхний пласт фольклора? А, помнится, Шура его книги не отнес ни к «контрикам», ни к «поповщине»! Остались, остались на полках, где мы с Шурой навели большевистский порядок. Главное, остался б и его учебник!

В комнате тети Клавы, в комнате без быта, где все: и трехногий комод (четвертую ногу заменяет кирпич), и круглый столик с семейным альбомом, и старые фотографии на стенах — говорило об остановленном времени и душевной смуте, о невысказанной беде, я часто думал об этом человеке. Даже тетя Паша, всегда распинавшаяся на весь двор, на весь рынок, перед всемирными моряками-капитанами о своем полноценном рабоче-крестьянском происхождении, о муже тети Клавы вопрошала: «Как же это? Он ребенка не обидит! Он собственной безрогой козы боится! Зачем же человека обидели, громадяне?» «Громадяне» молчали, как в рот воды набравши. И умника не находилось, кто мог бы ответить на простодушный вопрос тети Паши.

Помнилась мне одна фотография, наклеенная на картон. С какими-то золотистыми печатными медалями: фирма! Сотрудники военного лазарета. Впереди женщины. Среди женщин — тетя Клава в высоком, повязанном как клобук, белом платке, с красным крестом на лбу. А сзади студент-очкарик. Муж тети Клавы. Видать, застенчивый был — до конфузливости! Даже с тетей Клавой не стал рядом. А взять, к примеру, нашу фотографию, детдомовскую. Кто там впереди? Думаете, Леман или Панько? Белла Григорьевна или тетя Полина? Впереди — Колька Муха!.. Всех растолкал, чтоб стать впереди! Человек — он во всем виден. Даже в такой мелочи.

…Ребята вынесли из школы столик учительницы, и товарищ Полянская грохнула на него портфель, постоянный спутник ее наробразовских походов. Портфель, который теперь что-то так распирало изнутри. Может, товарищ Полянская привезла в нем бомбы? Хватит, мол, нам ничтожным делом заниматься — сбором колхозных помидоров. Помидорами не победишь буржуев! Каждому по бомбе — и в наступление на гидру мирового капитала!.. Хотелось высказать это предположение Кольке Мухе, но тот разойдется — не уймешь потом.

Мы ждали пламенного конца митинга, такого взрывчатого, как сами воображаемые бомбы; ждали зажигательной речи товарища Полянской, прослушав которую, мы бы зарядились отвагой, хватившей на сплошные подвиги, на смерть во имя… во имя чего? Впрочем, тогда уже неважно. Лишь было бы во имя!

Ничего такого не случилось. Ни бомб, ни митинга. Товарищ Полянская и портфель ее нас сильно разочаровали. Расстегнув этот тяжелый брезентовый портфель, она выгребла что-то белое, разламывающееся и расползающееся по столу, точно белые цыплята.

Только когда наша наробразовская гостья подошла вплотную к нам, взяв в каждую руку по белому, упитанному цыпленку, все совершенно вдруг прояснилось. Никаких бомб, никаких цыплят! Это были — шапочки и панамочки! Бескозырные шапочки — для мальчиков, и шляпочки-панамочки — для девочек. Товарищ Полянская, гладко причесанная — волосы темно-блестящие, гладкие, без единой сединки, сзади подобранные полукруглым гребешком, — склонялась к нам, с ходу пытаясь кому-то примерить обнову. Что-то это у нее никак не получалось!.. Она явно путала нас, мальчиков и девочек, путала панамки и шапочки! И, как бы осознав мелочность для себя подобного занятия, махнула наконец рукой, отдала шапочки тете Клаве. Мне показалось, что вблизи, без обезличивающей дистанции, без митингового «товарищи!», — вблизи, где видны были лицо и глаза каждого из нас, — товарищ Полянская просто растерялась. Человеческая единичность и конкретность в наших лицах, вероятно, просто пугала товарища Полянскую. Она, по-видимому, не знала бы, что делать с нами по отдельности. А детская душа хоть и требовательная, но не эгоистична, всегда отзывна на сочувствие и любовь. Товарища Полянскую страшила непосредственность.

— Фу, как жарко! — пятясь от строя назад, похлопывая себя по бокам полами кожанки и неотрывно при этом следя, как тетя Клава управляется с ее шапочками-панамочками, проговорила смущенная товарищ Полянская. Она, видно, от того же смущения, принялась что-то смешное рассказывать Леману. Видно, о том, как трудно ей было раздобыть материи на шапочки и пробить заказ в швейпроме.

…В пыльной и жухлой зелени полей то там, то здесь пролегли белесые извилистые проселки. Все больше теперь в безмежной степи ездили напростец. В них, этих возникавших во множестве пыльных проселках тоже сказался дух времени. Когда-то говорили: «новые времена — новые песни». Ныне все — в том числе и песни, — знать, начиналось с новых дорог. Когда-то вон проходила дорога чумаков — неторопливо следовал он Млечному звездному Пути, Чумацкий Шлях. Ископыченный медлительными волами, он тянулся через степи Таврии до самого Черного моря, где была соль для украинского, взращенного в поту хлеба. А вон, обочь, на восток уходила дорога горя и слез…

Исчезают старые дороги — вечна Земля и щедрость ее.

Что-то под стать этим временным и пылящим под солнцем проселкам, дорогам напростец чудилось мне в облике товарища Полянской, в ее аскетичной самоотрешенности, в ее самоущемленной женственности. Была у нее связь с временем, но не с миром — и поэтому эта женщина прятала за самоуверенностью всю свою житейскую неустроенность.