Александр Ливанов - Солнце на полдень

От самовара нет-нет повеет кизяковым дымком. Хлопочет у самовара, как всегда, Панько. Мы навзничь валимся на солому, лежим как распятые. Медленно проходит дрожь в ногах и руках, затихает головокружение и звон в ушах. Звуки в вечерней тишине становятся явственней, физически ощутимыми. Там где-то — бабий говорок, мык телка на краю деревни, протрусила телега — и снова тишина.

После того как мы все напились чаю, к самовару сели взрослые. Панько держит кружку обеими руками, точно пальцам зябко, и он греет их о горячие эмалированные бока кружки. Леман о чем-то спрашивает Панько, и тот односложно отвечает. В теплой небесной глубине не спеша плыл рокот аэроплана.

— Ночью научились летать! — проговорил Панько.

— Говорят, и вы авиатором были? — спросил Леман. Слишком громкий голос, тем более знаки руками обижают старика, и Леман просто говорит всегда, глядя прямо в лицо нашего сторожа. И тот понимает. Он старается не переспрашивать, догадаться. Мол, не совсем же я глух!

Женщины удивленно посмотрели на Лемана. Не вздумал ли насмешничать над стариком? Тоже нашел авиатора… Леман их успокоил молчаливым прищуром и кивком: верно, мол. Знаю, что говорю.

— Не совсем чтоб авиятором… Мое дело было чинить аэропланы. А бывал, не совру, бывал и я в воздухе. Не понадеется летчик на починку, вот и берет как заложника. Наперед еще говорит: мотри, сам полетишь! Под конец империалистической шибко стали летать! И немцы, и хранцузы, и наши. И мертвые петли стали вязать, и штуки всяко. Лихо прямо! Слышали про Большую Берту, про огромадную пушку, котора по Парижу должна была палить? Страху с ею натерпелись, ужасть! Так ее хранцузы, летчики выследили и бонбами закидали. Газеты про то писали тогда всякое… Хвантазии всякие понапускали про авияцию, а вообще — похваляли.

Панько умолк, поразмыслил о чем-то. Видения прошлого вдруг властно завладели его душой. С видом человека, решившегося на что-то отчаянное, тряхнул он сивой, нечесаной головой. (Молодец наш Леман, — сумел-таки разговорить старика: знал его слабинку — самолеты!)

— Аэропланы тоды, что бабьи горшки, бились… А мы — маем дило — клеем, латаем, клепаем. Пришлось всему научиться! Взяли меня как столяра, я рамки к иконам делал. А тут чего только не пришлось делать! Лычки мне нацепили. Не шибко важный чын, а все ж… Однажды в одном лесу, в Галиции дило було, постановило начальство летное поле, аэродром — по-теперешнему, исделать. Чтобы вражьи аэропланы нашенские литаки не выследили. Выделили и нарядили на работу две воинские команды. Одной, нашей, прапорщик из сахарозаводчиков командовал. Летчиком был, провинился, вот на время его, как бы в наказание, в лес. Другой, из пехотинцев, командовал — подпоручик. Бухтинов его фамилия. Пузастенький такой, рожа, как макитра, гладкая. Прыщавый да с усиками. Разбышака был, злой кобель, а не людына! Команда ему построила бревенчатую хатку-пысанку, с пивнем на коньке. Штаб вроде. Хай ему бис. И мы его самово пивнем, петухом тоись, прозвали. Верная кличка! Народ скаже, как завяже! Жил, как генерал, в свое удовольствие. Денщики ему из города дамочек доставляют, выпивку. Не просыхал, кобель. Начальства-то рядом нет. В лесу стоим. Он сам себе бог и царь, и воинский начальник! Сперва Терещенко, наш тоись, к нему ходил. За компанию, в карты играть и на развлечение. Меня с собой брал. Не то уважение ко мне имел, не то денщика не хотел брать. Не любил мой этого подпоручика. А тот приставал, усе в гости зазывал.

— Шкура, — говорит про него мой, — надоел. Не офицер, а бабник. Подамся я наших догонять, на передовую. Летать хочу! На разведку в Восточную Пруссию. За меня останешься — главным.

А по задумке мы, то есть обе команды, с двух сторон должны были лес к середке вырубить. Навстречу как бы идти. Потом выкорчевать, выровнять, утрамбовать площадку надо было. Дурень, видать, придумал это все. А нам байки рассказывали. Вроде бы как площадка эта всю войну с ерманцем порешить должна. Секретный объект. Солдатики, мы — скотинка серая. Стараемся. Раз-другой к нам штабс-капитан наезжает. Длиннющий такой, глаз дергается, хмурый, как сычь болотная. Из жандармской полиции. Возле штаба этого, тоись возле домика с пивнем, велел лист кровельного железа прибить да на той железяке мелом писать выработку каждой команды. Оце ж бюрократ був! Скаженный, чы що…

Замерять велел: кубические сажени. Количество и качество, як ныне говорят. Для этого мы спиленный лес должны в штабеля укладывать. Штабная крыса из жандармов, чего только не выдумает!..

Осерчал на меня штабс-капитан. Видать, из неудачников был. Эти усегда злющие да над людьми изгаляются. Ни жисть, ни служба таким не дается, они на солдатиках зло срывают. Жизнь — она як женщина, злыдней не любит! Но сказано: бодливому козлу бог рога не дае. Глотку дерет, чертяка, на меня шумкует. На половине подпоручика, глянь, мол, — там завсегда цифра выработки есть. А у меня, и вправду, в два раза меньше. А людей, инструмент — все одинаково. Сам проверяю, как пилы точат, развод и все такое. Работаем, аж гимнастерки от пота посеклись. А саженей — мы в штабеля лес укладывали — кожен раз вполовину меньше у нас. Обидно нам, мы, чай, дело сурьезное делаем! Победу над ерманцем, можно сказать, делаем. Надрываемся, а хошь какой толк. Подпоручик мелком черкнет свою цифру, мне и совестно свою писать. Зря под мое начало людей дали. Не гожусь я в начальство. Мабуть, тигрой лютой надо быть… Людей, как скотину, мордовать — чы шо другое. Не знаю. А люди себя не жалели, работали, пот вытереть некогда…

Но штабс-капитан, видать к тому же со сквозняком в голове, опять орет на меня. Под суд меня и всю команду! В шомпола перед строем! И велит подпоручику: пехота, поучи авияторов как работать!

…Захожу на их делянку. Пехота, бачу, вроде не шибко жилы рвет. Дывлюсь, работает так себе, байдуже. И покурят, и байки потравят меж делом. Значит, думаю, какой-то секрет у их!.. Смотрю на топоры, на пилы. Все такое же, без секрета. Где же штабеля? Нет штабелей! Продают, сразу и на волах вывозит себе лес какой-то винокуренный заводик! И деньги получают, и все прочее, чтоб пить, гулять и бога поминать…

Иду к подпоручику, в хатку его. На стенах — ружья всякие, чучела разных птиц по углам. По-охотницки дом обставили. Любил тут и штабс-капитан поохотиться. Люди живые — дичь усяка была…

«Садись, — говорит, — авиятор! Что, тонка кишка у авияторов супротив моей, инфантерной команды? Садись, что пить будешь? Самогон или ликеру?» А сам, вижу, уже из бутылки в мою кружку наливает. Я к этой отраве — байдуже. По-моему, одни дураки пьют. Да еще, можа, усякий легкий, неосновательный человек. У него душа пустая и в голове, что в макитре, ветер завива. А выпьет, в кураж входит, сам себе кажется поважнее, кум королю. Ну, думаю, пусть наливает, — выпьет, и я выпью — секрет легше узнаю. Для такого дела и дегтю даже выпить можно, не то что керосину. Обидно мне за наших! Видно, за правду, мои солдаты у аэропланов избаловались, натужиться не могут, — жила тонка стала…