Александр Ливанов - Солнце на полдень

Все началось с того, что ангиной заболела Устя Шапарь, наш штабной писарь, как мы ее называли. Сводку в этот день мы не доставили. Это была обычная сводка — все одно и то же, сколько нашего брата посещает школу, сколько болеет, где болеет — в интернате ли, больнице ли, чем болеет, когда заболел… В общем-то — обширная «простыня», на которую тратили немало сил и времени и Леман, и тетя Клава, а главное, Устя. Сводка Устей не была составлена, ею же не была доставлена в наробраз на просмотр товарищу Полянской. В этом она и усмотрела пренебрежение к ее власти и примчалась немедленно в интернат — спасать свой авторитет.

Леман пытался упредить неприятность: по совету тети Клавы я и был привлечен к составлению сводки. И это была ошибка. Куда лучше подошел бы здесь чистюля и талант наш Женька Воробьев. Ссылки на кляксы тетя Клава восприняла как неуклюжую шутку. Леману было даже сообщено про каталог, который будто бы я один — о Шуре тетя Клава не упомянула — очень толково составил. Леман хоть и очень слабо верил во все таланты, которые с такой легкостью в нас находила тетя Клава, но ему было теперь не до всего этого. Так я заделался штабным писарем. Я писал, сажал кляксы, переписывал, слюнявил палец и стирал цифры, чтоб писать другие и снова стирать. Сводка не состоялась…

— Мне нужна постоянная ясность! — раздавив окурок, замаршировала по кабинету и рубила рукой воздух товарищ Полянская. — Как ваш куратор, я требую, чтоб каждый вопрос был постоянно ясен!

— Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп, — негромко, но вполне внятно, так и не подняв голову, проговорила тетя Клава. Проговорила, будто вовсе не поэт это сказал, а ей это сейчас пришло в голову. А может, какой-то портрет вождя это изрек?

Товарищ Полянская резко обернулась, замерла, точно остолбенела. На ней лица не было. Можно было подумать, что ей нанесли смертельный удар сзади, и она обернулась, чтоб в последний предсмертный миг увидеть своего убийцу.

— Как вы смеете!.. — наконец зашипела она на тетю Клаву.

— Маяковский… Надо знать литературу, если руководите воспитанием детей. Удивляюсь — как вы смеете не знать Маяковского? Ведь он же, как это… объявлен лучшим и талантливейшим поэтом эпохи! Ай-ай!

— Вы Маяковского не трогайте! Он… Он — не ваш!

— Неужели — ваш? К слову сказать, он терпеть не мог курящих женщин, особенно марширующих в галифе и горланящих басом…

И откуда это все знала тетя Клава? А про галифе — зря это она. Обычная юбка была на товарище Полянской. Юбка из какой-то неизносной парусины, жесткая, как просоленный парус…

Леман после ухода товарища Полянской опять допек, до слез довел тетю Клаву. Он ругал ее за язычок, за несдержанность, наконец, за то, что несправедлива к товарищу Полянской.

— Она партейная! Она преданный делу товарищ! Она… проверенный человек!.. Наш! — нервно бросил тете Клаве Леман.

— Ну да, чей бычок не прыгал бы — телята наши… Хоть дурак — да наш! — огрызалась тетя Клава, не спеша унять слезы. Странно, в тот раз мне ее ничуть не жаль было. У нее не было вида страдающего человека, оскорбленной и беззащитной женщины. Заметил я, уж слишком часто тетя Клава позволяет себе слезы при Лемане. А ведь он как раз слезы женские не выносит! Он сразу тушуется, завидев плачущую женщину. Словно и не слышал, что глаза женщины на мокром месте, что слезы женские — что вода… Тетя Клава плакала — у Лемана мука на лице, словно зубы болели у него. И еще: виноватый-виноватый вид!

Я смутно чувствовал, — тут была далеко не одна простая обида. Разве поймешь женщин? Иной раз они даже от радости плачут!

— А не слышали вы, что дурак — хуже врага? Не слышали?.. Вот и запомните, вы же любитель русских поговорок! Народ знает, что говорит! Как теорема Пифагора! Значит, дурак не может быть — наш. Не наш он, Федор Францевич! И противно мне глядеть. Врангеля не побоялись, а дураков боитесь. Товарища Полянскую, эту старую деву в галифе, — боитесь…

У Лемана, видно, разболелась голова. Он обхватил ее руками, ощупывая пальцами, — словно желая убедиться, что еще цела, не раскололась, — она еще на месте, после этих двух женщин и их схватки.

— Идите соберите белье для прачечной… Пусть Панько отвезет. С ним у вас, надеюсь, полное понимание…

— Представьте! — заносчиво глянула на Лемана тетя Клава. — А вот с вами — и ему трудно… Характер у вас… Рельс… Впрочем, только к подчиненным!

Тетя Клава, оставив за собой последнее слово, поспешила убраться из кабинета, потащив за руку и меня — точно свою собственность. В коридоре вдруг остановилась, сказала «подожди» и вернулась в кабинет.

В приоткрытую дверь я видел, как она достала из корабельного ридикюля таблетки, дала одну из них Леману, другую приготовила, видимо, для себя. Но прежде чем самой принять таблетку, налила из графина стакан воды и проследила, чтоб Леман принял таблетку, давая ему, как маленькому, запить из своих рук. Меня даже поразило, что вдруг Леман сделался покорным как ребенок. Они вдруг преобразились, как артисты, выйдя из роли за кулисами. Леман говорил теперь с тетей Клавой усталым и совсем-совсем неначальственным — домашним — голосом. И у тети Клавы был такой вид — будто перед нею был один из ее трудных, но любимых воспитанников…

Как ни странно, но на все это, о чем я думал и не мог ничего понять, пролил свет не кто-нибудь, а такой, казалось бы, тупица, как Колька Муха! Однажды вернувшись после уборки кабинета Лемана, он меня отозвал в угол: вид у него был ликующе-таинственный и презрительно-лукавый одновременно.

— Что я тебе скажу!.. Что скажу!.. — тянул Колька Муха, потирая руки, ухмыляясь и глядя мне в лицо: достоин ли я его доверия. — Он с ею… Тоись Леман и тетя Клава — они тово… Дают жизни!.. Понимаешь?

И к похотливой ухмылке своей Колька Муха добавил постыдное движение рук. И, может, больше всего меня взбесило это глумливое движение рук ширмача. Не помня себя от обиды и злости я съездил Кольку Муху по шее. Испугавшись, чтоб не опомнился, добавил еще, еще…

— Ты — что?.. Ты что?.. Не веришь, да? — презрительно и глумливо взбычился Колька Муха. Он, кажется, обиделся именно моим неверием, а не тем, что я его стукнул. — Сосунок ты — вот кто… Фрайер прямо, — изумлялся Колька Муха. — Ты увидишь — не поймешь. Хо-хо!

Я и впрямь не знаю, что со мной сделалось. Коренастый крепыш, Колька Муха со мной мог бы легко расправиться. «Одной правой» — как говорили у нас в интернате. А я тряс его, схватив за грудки, хватая за горло, плача и проклиная:

— Молчи! Сейчас же замолчи! Ничего ты не видел!.. Ничего ты не знаешь! Если еще заговоришь, убью! — Словно у меня в убийстве был изрядный опыт.

— Чудило! — высвобождаясь, отплюнулся Колька Муха. — Наплевать мне на них! Все равно убегу! Не плямкай присоском, греби отсюда!