Александр Ливанов - Солнце на полдень

Панько цедил медленные, обдумчивые слова — этот никогда не говорит готовое! Он ведь считает себя темным и поэтому не позволяет себе роскошь говорить готовое, непередуманное самим. Из его слов и выходило, что воспитанье для таких, как Колька Муха, дело зряшное. У них голова мусором забита. И надолго. К ним все ученые слова не доходят. Нужно нечто непосредственное, через труд, через ремесло, через руки. И спорщица Клавдия Петровна во всем была согласна со стариком!

Молча дошли они до школы. Фонарь, видно, погасили, и света уже не было в окнах. Леман тихо прошел на свое место, прислушиваясь к дыханию детей. Кто-то вскрикнул что-то во сне, не то изумленное, не то вопрошающее, — и опять ровное дыхание. Сколько же они шли так — шли молча, не проронив ни слова? О чем думал он, Колька Муха? Хочет бежать. Куда? Зачем?.. Начать с этого…

— Иди спи… Завтра решим, что с тобой сделать… А лучше было бы — если сам нашел бы это… решение. Да, именно так… Не наказание, а решение!.. Ты понял? Ты-то хоть сам себя, надеюсь, понимаешь? По-серьезному, по-главному, а не… барахленно — вроде Турции, вроде ключа от своих же ворот стырить? Или это… Сметаны хлебнуть… Мелко, гадливо — стыдно… В главном, Масюков, познай себя. Реши и скажи. Ведь, как в армии говорят? Не знаешь — научим, не можешь — поможем, не хочешь — заставим. И вот что скажу тебе. Ныне даже в тюрьме живут по такому закону. Вшивой романтике уркачества — конец. Отпелась ваша «Перепетуя»…

Колька Муха искоса и затравленно посматривал на Лемана. Тот словно уже забыл про него. Стоял, прислушиваясь к тишине, изумившись, дернулся всем телом, как бы самому себе подосадовал: «Деревня!.. Ни песен, ни гармонии, ни частушки! Не то, не так!..»

По утрам мы все очень зябнем. Пока вылезаем из-под одеяла и натягиваем одежонку, нас прошибает цыганским потом, тело покрывается мурашками, гусиной кожей. А тут еще — умывание холодной водой! Леман и воспитательницы строго следят, чтоб никто от этого не отлынивал. Да еще Устя наша тут как тут — со своей полотняной сумкой на боку. На сумке — красный крест. От Усти и вовсе не увернешься. Можно подумать, жив не будешь, если хоть разок не помоешь уши и шею!.. Устя важничает своей сумкой с красным крестом. Она воображает, что этим умыванием спасает нас от верной смерти! Заставь дурака молиться… Впрочем, Устя не дура. Она — исполнитель-фанат. Почему это к умным и добрым делам то и дело ставятся такие исполнители? Ведь само дело становится казенным, отвратным. А там на череду и злобный лукавец, и равнодушный дурак. Вот и Устя такая же. Из ги-ги-ены — сделала — ги-ену!..

Утром, в обед, вечером — умыванье! Мы к тому же в речке купаемся, мы и без того чистые как херувимчики, но Устя нам речку не засчитывает. Ей не важно, что ты чистый, а выполняй проформу. Это она называет: «порядок». А вот у Леши насморк третий день от такого «порядка»! Зачем он, порядок, выше смысла?

И все же, почему мы так зябнем по утрам? Видно, за ночь наше тело успевает лишиться всего запаса тепла. Панько говорит «жирок не нагуляли с помидор»! Девочкам он привез по второму одеялу. А нам — не хватило.

Еще перед вставанием мы свертываемся калачиком под тонким одеялом, поджимаем коленки к самому подбородку. А уж когда встаем — и вовсе зуб на зуб не попадает. И вот тут — умываться ледяной водой! Порядок! Дрожим, как цуценята. Даже не верится, что днем будем опять изнывать от жары, что пот опять будет заливать глаза и что, как только рядки наши уткнутся в излуку речушки, бросим свои ящички с помидорами, срывая на бегу рубашки, побежим купаться… Река под солнцем — медная — звенит под нашими телами!

Двух жестяных умывальников, прибитых к старым вязам позади школы, явно не хватает нам. Приходится становиться в очередь. Девочки — те моются долго, тщательно, словно уже всю жизнь им не придется мыться. Будто вчера вечером так же тщательно не мылись! Мы их подгоняем, подтруниваем, они, знай свое дело, щелкают и щелкают себе медным носиком умывальника, знай себе моют уши, затем шею, затем опять щеки. Их от воды не оторвешь.

— Кончайте, уточки! — дрожа, так, что зубы сами выбивают чечетку, покрикиваем мы на девчонок. Нам кажется, что они нарочно так тщательно моются, чтоб лишний раз иметь возможность нас попрекнуть, чтоб снова хвалили, а нас — ругали. Вечная история: девочки — хорошие, мальчики — плохие.

— А что, как вы, грязнулями ходить? — огрызаются девочки. С ними лучше не связываться. Они всегда правы! Наконец мы отвоевали себе один из двух умывальников. Теперь никого подгонять не приходится. Это наш, мальчиковый умывальник! Равноправие — так равноправие! А то нам в таком колхозе — сплошная невыгода и мука. Спасибо! Умывальника нам теперь — по горло. Девчонкам перепадает.

Тетя Клава — та только посмеивается, глядя, как мы халтурим у умывальника. Она нас не укоряет. Зато она не упускает случая, когда Леман рядом, обратить внимание на положительность женского племени и на легкомысленность нашего, мужского.

— Что ни говорите, даже в такой малости видна серьезность, чувство долга и непоблажность себе женщины! Знает она — с пеленок знает, что рождена она, женщина, не для легкой судьбы. И во всем она — такая. Основа жизни! — победно вскидывает глаза тетя Клава на отмалчивающегося и о чем-то напряженно размышляющего Лемана. Нам непонятно, почему Леман дает тете Клаве волю, позволяет ей до небес возносить свое женское племя. А тетя Клава не унимается. Она продолжает размышлять вслух, пока мы, фыркая и гугукая, щелкаем, звякаем соском умывальника. Воспитатели — в конце концов такие же взрослые, как все. Они часто забываются при нас, полагая, что дети то ли не слушают их речей, то ли не понимают их. Тетя Клава продолжает размышлять.

— Все, что мужчина делает в жизни, чем он так высокомерничает и унижает женщину, — все это пустяки перед природой и ее идеей! Подумаешь — машины или там дома… Да, женщины не могут это сделать. Вернее, не берутся. Пустяками не хотят заниматься. Чтоб не утратить себя в главном — как женщину. Они берегут силы, душу и нервы для главного: родить человека! А возьмись за любое дело мужское — обставит мужика, лучше сделает. Женщина и выносливей, и способней, от природы талантливей; знает во всем меру. Она гармоничней. Почему? Да потому же — что рожает человека! Значит, мудрее… А мужчина больше умеет, он поэтому — умнее…

— И товарищ Полянская — мудрая? — спрашивает Леман.

— А что? А что?.. Просто она изменила своей женской природе, вот последняя ей мстит за это. Еще спохватится, надеюсь. Семью заведет, заживет по-людски.

— Вряд ли. Сняли с работы. В больнице она.

Тетя Клава отшатнулась — с ужасом смотрит на Лемана. Даже ладошкой зажала себе рот, с застывшим взглядом покачивает головой.