Александр Ливанов - Солнце на полдень

В двуколку Карпенко заложена та же пегая кобыла, которая привезла нам затирку в первый день приезда. Все так же жмурит она глаза, спасаясь от мух. Они — с утра пораньше — насели на нее. Смирная кобылка, мы ее не боимся, даже девочки решаются ее погладить. Вот и сейчас они уже вертятся возле кобылки. Та невозмутима, может, и вправду принимает девочек, в их белых панамках товарища Полянской, за луговые ромашки? Или, как сказал Леман: «ромашышечки». Кобылка стоит равнодушная ко всему, разве что не к наседающим на слезящиеся глаза мухам. Девочки тычут в матовые губы кобылки горсти подорожника и гусиной травки. Кобылка долго принюхивается, недоверчиво взглядывает на траву, наконец вяло шевелит губами. Словно говорит, что ж, и на том спасибо. Девочки принимаются отгонять противных мух от глаз кобылки. И как бы в благодарность она открывает широко глаза — они у нее дымчато-голубые, похожие на большие росные сливы. По мнению девочек, Карпенко — нехороший, он не ухаживает за своей лошадкой. Вместо разговоров с Леманом лучше бы постоял вот так возле лошадиной морды, отгонял бы мух, чтоб не жалили бедную лошадку! В ногах, возле сиденья двуколки, зарылось в солому что-то яркое, блестящее как зеркало. Девочки понимают, что это железо. Железо, все железное, их мало интересует. Если даже и блестит как зеркало! Им давай что-то тряпичное, обиходное, домашнее — женское…

Я догадываюсь, что так блестеть могут лемеха. Видно, везет их Карпенко в кузню, чтоб оттянуть. Я знаю, что, когда лемех так блестит, это плохой признак. Он успел затупиться. Я это объясняю девочкам. Им это неинтересно. А мне интересно — почему им неинтересно? Или все потому же, что они — женщины, и все-все для них пустяки? Им предстоит родить человека!

Между тем Карпенко, вытирая платком потеющую лысину, делится своими заботами с Леманом. Они стоят возле школьного крыльца, у железной скобы, об которую ученикам надлежит чистить обувку, когда грязь. Оба смотрят на эту скобу, постукивают по ней носками сапог — будто она не на месте и мешает им, эта скоба.

— Хоть самому к горну становись, — говорит Карпенко, сосредоточенно, уже в который раз обтягивая вокруг кнутовища куцый, с нарезным кожаным султаном, плетенный втрое, затем вдвое, наконец, кончающийся крысиным хвостиком кнут. Никак не хватает куцего кнута этого на два обхвата! И Карпенко опять снимает свою кепку блином и уже прямо ладонью вытирает лысину. Он похож на одного из запорожцев с картины Репина. Вот разве что оселедця, узкого валика волос от темени до макушки, у него нет. Карпенко тяжело вздыхает, зачем-то оттягивает голенища своих больших пыльных сапог. Голенища все в гармошках, не желают распрямиться. Карпенко смотрит на них с видом человека, притерпевшегося и к этой своей печали. Со стороны кажется, что именно куцый кнут, нежелающие распрямить свои гармошки-голенища сапоги так и огорчают председателя колхоза.

— Подожди, — говорит Леман, трогает председателя за круглое бабье плечо и, приставив руки ко рту словно рупор, кричит:

— Старшие мальчики — все ко мне!

Ого, это интересно. «Старшие мальчики» — мы нужны Леману. Неспроста это. Мы спешим, как бойцы на зов любимого командира. На смерть, на славу, на вечный бой — мы на все готовы! Пусть только Леман поведет сам, надоели нам женщины-воспитательницы. Мы себя чувствуем мужчинами, а он, Леман, нас недооценивает, перепоручив нас женщинам! И вообще как-то придавлено мужское начало в интернате… Наконец-то слышим мужской голос: «мальчики»!

— Вот что, ребята, — строго, по-командирски оглядывает нас, старших мальчиков, Леман. Он чувствует по нашим глазам, видит по ним наш энтузиазм, но чего-то медлит. Не собирается ли он нас повести в атаку или вторично брать Перекоп? Вид у Лемана серьезный, он морщит крепкий лоб — усиленно о чем-то думает, скользя по нам своими холодноватыми и въедливыми, как большие осенние оводы, латышскими глазами.

— Вот что, ребята. Надо помочь колхозному кузнецу. Нужен человек к горну. Знаете, этот… кожаный мешок дергать, раздувать огонь… меха или мехи, как говорится.

— Мехи, — подсказывает Карпенко и тоже заинтересованно смотрит на Лемана, на нас и снова на Лемана. На лице его — искательность. Выручите, мол, ребятки — старшие мальчики. И как я не догадался?

— Да, мехи раздувать… Ну и всякую другую посильную работу. Молотобоец у кузнеца есть. Так сказать, подручный требуется. Кто… Кто среди вас самый крепкий и сильный? Кто пойдет?..

— Я-я-я!.. — в один голос закричали мы. Даже Женька Воробьев. Не подумал даже, сможет ли он в кузнице разучивать свой «Турецкий марш»… Или ноты сменит на «Мы кузнецы, и дух наш молод»? Впрочем, охладел здесь, видать, наш талант к музыке. Или устает?..

Позади всех стоит Колька Муха и со скучающим видом поглядывает на небо. Погода, что ли, его заинтересовала? Может, он по этим перистым облакам, покрывшим небо, пытается угадать — какая погода будет завтра? Не будет ли дождя? Не сорвем ли работу? А может, он размечтался о далекой стране Турции, куда все собирается бежать? Подует ли еще попутный ветер в призрачные уркаческие паруса?

— А ты, Масюков? — заметил его Леман.

— А что я?.. Я вроде как тот лишенец… Или подкулачник, — кривит губы Колька Муха. Дескать, пустые разговоры ему не по душе. — Да я всех шкетов — одной левой. Спросите их сами…

Леман молчит, он строго смотрит на Кольку Муху, будто бог весть какой важности ждет от него ответа! А тот лишь сжимается и передергивает плечами — и мне кажется: Колька Муха, не дождавшись солнца, пошел с утра искупаться, но не решается все же ступить в холодную воду. Пересилить себя или поплестись уныло назад?

Зябко поводит плечами Колька Муха и искоса взглядывает на Лемана:

— Я бы пошел. Ползаю на грядке, как вошь по гашнику…

— Вот и договорились, — ответил Леман. — Развивай мускулатуру!.. Только меня там рядом не будет… Сам за себя отвечаешь. И за всех нас… Ты меня понимаешь?

Колька Муха почему-то краснеет, отворачивается и мямлит в сторону:

— Мозги набекрень, что ли?.. Зря это. Башку даю на подметки.

И Карпенко, и мы чувствуем, что разговор между Леманом и Колькой Мухой значительней этих немногих слов, что это, собственно, продолжение их какого-то неизвестного нам разговора. И тут уж лучше не лезть поперек, не вмешиваться. Глупо это.

Мы стоим и молчим, посматриваем то на Лемана, вцепившегося своими въедливыми глазами в Кольку Муху, то на бывшего ширмача, так непривычно робко отводящего лицо от взгляда нашего заведующего. Чувствуем решающий миг в отношениях этих двух людей…

Девочки уже гурьбой поплыли со двора, прямо целая поляна ромашек — двинулась и пошла! Пора и нам в поле. Но какая-то сила держит нас на месте, мы не решаемся даже пошевельнуться. Мы замерли от ожидания — чем кончится разговор? Ждет и Карпенко, который забыл сейчас и про свою потеющую лысину, и про кнут, никак не огибающий два раза кнутовище, и, наконец, про утратившие всю бывалую красу, сжавшиеся в гармошку голенища сапог.