Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Ты его, Мыкола, отпиши ко мне кочегаром або — кашеваром. Больше пользы будет от энтого пустограя, — хохочет Варвара. — А на трактор — хоть Саньку спроворь. Он больше твово Грыцька тямыть! — Это Варвара про меня такого высокого мнения.

Мыкола нахмурился. Не дело поварихи критиковать тракториста. Пусть и такого, как Грыцько. Да и насмешничает вроде, а по сути кинулась выручать Грыцька. Чтоб все в смешки превратить. А тут нужно всерьез потолковать…

— Ты чего, как жереб стоялый, уставился? Давно не видел? Про то ли сейчас думка? — пробует Мыкола вернуть внимание Грыцька. Ясное дело, уже нужного разговора не получится. Не снимет он стружку с Грыцька. Почему-то на лице Мыколы, читаю я, необычное смущение. Даже густой загар не сможет скрыть его. И Мыкола говорит поэтому глухо, сердито, как бы устало: — Снимешь головку блока… Заменишь и притрешь клапана… Вот тебе — мой помощник… — оттопыренный палец правой руки, через плечо, в мою сторону. — Потом подтяжку подшипников сделаешь. Как бы и вправду не выплавил! От тебя только и жди беды… Сам разъелся, наче бугай, а машину ухайдакал.

Помощник — это я. Я для всех — помощник. Но быть таким для Грыцька — что-то не радует это меня. Тут уж как ни старайся — от Мыколы похвалы не дождешься. А Грыцько уже командует.

— Где бы стекол битых достать?.. Сбегай в село!

Я недоумевающе смотрю на Грыцька. Не разыгрывает ли он меня? Мыкола кивает головой. Ну, это другое дело. Стекло — так стекло. Конечно — оно у школы! Уж так заведено. В хате редко когда стекла вставляют. А вот в школе каждый август месяц половину стекол вставить надо. Стекольщик с осколками не панькается. Стоя на небольшой, о три ступени, приставной лестничке, он вынимает и, даже не оборачиваясь, роняет осколки на землю. Дзинь! — в вдребезги. Вдоль окон школы, внизу так и лежат холмиками эти битые стекла. Ночью идешь — под светом луны, — вокруг школы валиком снег искрится. Рогатками, что ли, вышибают пацаны стекла в своей же школе. А Грыцько с Мыколой еще спрашивают, где битое стекло найти! Чудаки эти взрослые. Иногда они о простых вещах понятия не имеют! Они, правда, знают что к чему, но где что плохо лежит, лучше всегда у нашего брата узнать!

И вдруг счастливая догадка моя про школу омрачается мыслью о том, что там меня может увидеть Марчук. Он переживает, что я пропадаю целыми неделями в тракторной бригаде. Не для этого он, мол, взял меня из интерната. Ему Леман меня доверил…

Была не была! Делать нечего. Если для трактористов нужно битое стекло — будет вам сколько угодно этого добра!

Бегом, напростец, то есть прямиком — по стерне, потом по пахоте бегу в село. Вот уже дорога между хлебами — золотисто-голубая пшеница тучная, колос налитой, тяжело виснет долу. Где-то в хрестоматии, помнится, красиво сказано — про лебединую шею колоса. Поле огромное, до горизонта. Пить-полоть! Пить-полоть! — кричит где-то совсем рядом перепелка. На задние лапки, обняв передними, как ручками, мордочку, привстал суслик. Тоже в бурых и золотистых крапинках — как та же перепелка. Уцелел, значит, от весны!.. Мы тогда ходили по полям, где только прямая норка в земле, втыкали камышинку, обмотанную паклей, которую перед этим окунали в канистру с какой-то войной жидкостью. Даже глаза слезились и болели от этой жидкости. Так мы боролись с сусликами, главным вредителем урожая. А этот уцелел! У края дороги — пшеница кое-где полегла от ветра и дождя. Я срываю несколько колосков, тщательно растираю их между ладонями, сдуваю остюг. Пшеничный остюг страшен, когда попадает в рот! Ты его пальцами пытаешься достать, задыхаешься, спазмами изведешься, а он, гад, глубже лезет — в горло!.. Слезы на глаза накатываются от глубоко просовываемых в горло пальцев! Вот-вот стошнит — а попробуй его, проклятого, ухватить… Му́ка сущая от одного остюга! И то сказать, — пшеничный еще все же не так коварен, как ячменный… Не перестаю удивляться, что ничего подобного не происходит ни с коровой, ни с лошадью. Дай им только побольше колосков!

Я шлепком отправляю в рот горсть молочных, растомленных солнцем зеленых зерен. Сытный вкус недопеченного хлеба, свежей зелени и еще чего-то родного, минувшего, но незабытого, живущего в памяти самой души, наполняет сердце необъяснимой радостью… Но надо спешить. Хорошо бы угодить в школу после занятий, чтоб не встретить Марчука. Он там занимается с теми, у кого передержки… Зинаида Пахомовна смеется над ним: «Нечего тянуть за уши тупиц! Неспособны к ученью, будут работать. Не всем же быть учеными!» Марчук хмурится. «А может, не они тупицы, а мы, учителя. Не все отличники потом открывали порох… Многие выдающиеся люди были безнадежными в школе». «Вот, вот! — ликует Пахомовна. — Значит, все предопределено. И нечего надрываться». «Нет, задача учителя помочь ученику поверить в себя, открыть в нем человека, облегчить ему дорогу поисков»… Очень трудно Марчуку с женой своей! Она вообще — спорщица. А Марчуку она во всем, во всем перечит… Причем как-то мстительно, безжалостно… Мне кажется, потому, что Марчук терпелив и все сносит…

А вот уже и колодец. Это необычный — степной — колодец. «Двести шагов глубины», — говорят мужики, а я каждый раз думаю, как это ухитрились мерить шагами глубину? Воду из колодца поднимают лошадью. Она запряжена в большой, с дом высотой, барабан. Лошадь идет себе по вытоптанному кругу, с барабана трос свивается с одной стороны, навивается с другой. К концам привязаны бадьи. Это десятиведерные бочки! Когда пустая погружается в темную глубь, полная поднимается. Бадья подрагивает, вода плещется через край, горстями серебряных монет летит обратно в сужающийся ствол колодца — звук, долетающий оттуда, напоминает шорох высокой степной травы…

С детства еще люблю глядеть в колодец. Как на тот же костер, или закат, или бегущую речку. Есть тут что-то манящее, сладостно жуткое, когда смотришь в колодец. Все мальчишки любят глядеть в колодцы. Особенно если он такой глубокий, как этот, степной. Внутри колодец выложен камнем, на всю глубину. Сколько труда!

— А, самоглавный тракторист! — привечает меня мужичонка в рубахе распояской, в отяжелевших от заплат портках. Он босой, но в новой тюбетейке. Недавно завезли в кооперацию эти тюбетейки бусурманские. Они украшены витиеватыми восточными шелковыми узорами. Теперь эти бархатные тюбетейки носит полсела. Обусурманились?.. Да просто об этом никто не думает. Легко, удобно, защита от солнечного удара.

Мужичонка грудью налегает на дышло барабана — помогает лошади. Я тоже припадаю к дышлу — мужичонка упреждает мое доброе намерение. Он говорит ласково и вразумительно, что под дышлом стоять нельзя. А вдруг упадет лошадка или постромка соскочит. Барабан так раскрутит от тяжести полной бадьи, что…