Александр Ливанов - Солнце на полдень

Висит, конечно, такой плакат в комнатке Зинаиды Пахомовны. Висит на стенке — сбоку от кровати. Вроде коврика. Я сам еще помогал прибивать плакат. Все в комнате Зинаиды Пахомовны, как и подобает летчице — легкое, негромоздкое. Даже сама кровать — она даже вовсе не кровать, а лозовая легкая кушетка, которую даже я могу одной рукой поднять. Всегда кушетка застлана, убрана, на подушке белая, как первый снег, наволочка. Под кроватью-кушеткой небольшой чемодан в чехле из тонкой парусины. Чехол на шнуровке, на чехле — вензель вышит: три переплетающиеся буквы. И полка книг в изголовье. Иногда Зинаида Пахомовна читает перед сном. Я все эти книги просматривал. Ученые книги… Карты почв — из закрашенных, заштрихованных и голых клеток. Интересно, возьмет с собой Зинаида Пахомовна эти книги, когда на летчицу поедет учиться? Потом, почему ж она сразу на летчицу не училась?..

Это летное училище — Марчуку что кость в горле. Иной раз я слышу, как они, Марчуки, препираются. «Не женское это все же дело», — говорит Марчук. «А что женское? — раздраженно огрызается ему молодая жена. — Детей плодить?» — «Но это естественно…» — неуверенно говорит Марчук. Он всегда как-то робеет и теряет уверенность, когда говорит с молодой женой. «Тогда ошибся адресом! — с обидной резкостью бросает жена, — Надо было тебе жениться на такой, как Варвара… Не женщина — целый инкубатор!»

В голосе Зинаиды Пахомовны язвительная насмешливость. Марчук молчит. Он только вздыхает, а мне его очень жаль. Дожила бы мама до этого, я знаю, — она тоже понимала бы учителя… «Редкий человек», — говорила мама. И отец, который всегда возражал матери, соглашался.

Чисто и в комнате Марчука. Такая же кушетка-кровать да под ней плетенка. Такие ивовые белые плетенки все больше заменяют сундучки. Во всю стену — карта Советского Союза. Карандашом, там, где загогулина Днестра, маленький кружок. Это — наше село, которого, конечно, на карте нет. Совсем недалеко от Херсона… Значит, и Марчук его помнит. В том селе — могила моей матери. А где могила отца — не знаю. Где-то на Донбассе, ищи свищи…

Чистота в доме Марчуков больше всего меня смущает. Как-то я тут чувствую себя не на месте, чувствую себя всегда как в гостях. И я давно уже сбежал бы обратно в детдом, если б не жалел Марчука, а главное, если бы не прижился в тракторной бригаде. Там мое настоящее место, там я нужен, там я всем свой! Карбюратор, вентилятор, радиатор — для меня не абракадабра. Как Мыкола говорит: «Я знаю что к чему!» А знает ли что к чему наша агрономша?.. Она усмехается с видом, что это для нее слишком мелко, что она знает нечто более важное. Я ее однажды подловил — к удовольствию трактористов — а она: «Зачем это мне?» Что ж она, летать собирается на одной своей лихости? Без мотора?.. Да и трактор теперь от земли не оторвешь… Сдается мне все чаще — неосновательный ты человек, Пахомовна! Хоть и характера у тебя лишек, и в черном теле держишь трактористов…

Рысит в эти дни Каурка по полям трех колхозов, Пахомовна давно уже забыла дорогу к дому. Где она живет, где ест, где ночует? Там надо бороновать пары, там культивация, тут пахота. И уборка на носу…

Все началось с того, что однажды напросился я на байдарку Зинаиды Пахомовны. Поехал с нею в бригаду — и застрял. Трактористов помощник стал. Ни за что теперь меня не отпускают. Да и мне тут хорошо. Все со мною ласковы, никто не ругает, не слышу я голоса Беллы Григорьевны — «Ребята, дисциплина!». Когда меня хвалят, Зинаиде Пахомовне это нравится, но это, чувствую, вообще ей нравится, а не потому, что я у них как за сына. Марчук — тот и не знает, как лучше поступить: забрать меня домой или оставить все как есть? Часто ловлю на себе его озабоченный взгляд. Он, видно, ждет, что вот-вот мне все надоест и я вернусь в дом. И еще одна тревога в этом взгляде: совестливый Марчук опасается — не сужу ли я его в душе за то, что забрал меня из детдома в в его бессемейную семью? Иногда мы с ним вспоминаем родное село, отца, мать…

Мне очень жаль Марчука. Я его люблю и жалею. А Зинаиду Пахомовну?.. Она заботится обо мне — и ботинки, и рубашку купила в районном кооперативе. Но почему-то мне с нею нелегко. Даже в разговоре с нею я чувствую, что весь сжимаюсь, как перед строгой учительницей. Сравниваю ее с тетей Клавой и думаю — какие разные бывают женщины! Да что там — я, Зинаиду Пахомовну все побаиваются. И председатель колхоза Жебрак, и трактористы. Достается от нее и районному начальству, и главному механику Белозерову. Язык у нее — бритва! А ведь незлая она, она и шутку любит, и с трактористами прямо на землю садится обедать. Но живет она — будто не ходит по земле, а все летит, летит… Вот и кажется ей всегда, что все делается медленно и мало. Летчица! И лошадку выбрала себе под стать. Жеребчик всем известен своим норовом. То с места не тронешь, то как понесет — колеса с оси соскакивают! А вот Зинаиду Пахомовну слушается. Власть над ним имеет. Подобно как о велосипеде, о «пензенце» Мыколы, так и о кауром жеребчике любят поговорить трактористы… Все приходят к выводу, что лошадь чувствует характер человека, что норов Каурки послабей норова Пахомовны… И стоит только начать — не остановишь! Не любо — не слушай, а брехать не мешай.

Глухие слухи доходят из района, что любовь там у нашего участкового агронома с начальником политотдела МТС Кучеренко. Но, может, это одни сплетни? Обидно, очень мне обидно за Марчука.

Живут Марчуки без быта. Огород не вскопан, хозяйства никакого. Хлеба даже не пекут, готовый покупают по хатам. Даже корову сдали в колхоз. Ведь доить иной раз некому было. Мычит до тех пор, пока соседка не сжалится над нею. Да и чем живы сами — один бог ведает. Рассеянный и опечаленный ходит по дому Марчук. Возьмет книжку — откроет, задумается и забудет про открытую книгу. Он и старается поменьше быть дома. В глазах Марчука появилась та виноватая и невысказанная печаль, как, бывало, у матери перед пьющим с горя отцом — искалеченным войной «антилиристом». Мол, тяжело, терплю, но говорить об этом — какой смысл? Марчук чувствует, что я догадываюсь о его переживаниях, кладет мне руку на плечо, посмотрит молча в глаза и только вздохнет…

Живут Марчуки в пятистенке, у каждого своя комната, даже у меня. У каждого своя постель, своя лампа. «Чудно́ живут — интеллигенты!» — говорят на селе. Словом «интеллигенты», по мнению сельчан, все и объясняется. Наверно, так у «них» заведено.

Целый день трещит сухая газетная лапша на форточках окон. Эта лапша — приклеенная за верхний край районная газета, разрезанная ножницами, — будто бы пугает мух. Но в дом Марчуков мухи не летают, по-моему, совсем по другой причине. И зря Зинаида Пахомовна извела на эту противомушиную лапшу целых три районных газеты «Коллективист»! Мухам просто нечего делать в доме Марчуков. Тарелки вон с мисника по неделям не снимаются. Не варит ничего наша агрономша и летчица… Зачем же мухам такой дом? Чтоб — как в поговорке — от тоски дохнуть?