Александр Ливанов - Притча о встречном

Уже в самих упованиях своих наша классика жила как бы именно «впереди жизни» — в этом было активное отрицание неудовлетворяющей действительности! Во всем изображаемом настоящем чувствовалось зерно будущего, слышался когда затаенный, когда явственный вздох о будущем… Подчас и обращения были прямыми — к «товарищам потомкам»!

Так наша классика — в первую голову — доказала нравственную несостоятельность, неправомерность обывательского равнодушия к будущему, к жизни его поколений. В этом был и сокровенный народный опыт, деятельный завет. Человек ставил дом прочно и надолго — чтоб его достало внукам и правнукам. Крестьянин годами выкорчевывал пни, удалял камни, расширял, улучшал свой клин земли, чтоб достался он внукам и правнукам и увеличенным, и большего плодородия. Моральным бойкотом встречался всюду тот, кто жил и трудился по принципу: «на мой век хватит…» Лень в труде, равно как и душевная лень, никогда не одобрялась нашим народом! И не из этого ли народного опыта писал Толстой: «Работать умно, полезно, с целью добра — превосходно, но даже просто работать вздор, палочку строгать, что-нибудь, но в этом первое условие нравственности, хорошей жизни, поэтому счастья».

Так одно из важнейших побуждений творчества, в частности художественного творчества, — «Вырвать радость у грядущих дней!» — становится побуждением, внутренним чувством труда нынешних поколений. Так человек труда научается жить и в настоящем, и в будущем! Без чувства будущего, без деятельной заботы о нем, без труда во имя его — жизнь была бы нища. Так, по существу, труд приближается к творчеству, которое всегда устремлено в будущее.

Давно люди чувствовали насущность духовных целей жизни. В противовес выспренности и отвлеченности в призывах церкви по поводу грядущего — народ об этом говорит непреложно, конкретно: «вырасти человека, посади дерево, напиши книгу». Всякий труд, подлинное творчество устремлены в будущее! Вот почему духовные цели жизни, чувство будущего — всегда были насущной заботой нашей литературы, писательского цеха. Даже в своих художнических ретроспекциях, в темах революции и гражданской войны или в теме коллективизации, индустриализации, строек первых наших пятилеток, затем в теме героики войны с гитлеризмом — неизменно в нашей литературе, уже в основе ее исторического оптимизма, удивительно чувство живого дыхания будущего. И, например, показательно, что фантастике, всегда занятой будущим, ныне приходится искать сюжеты не земные, а космические!..

Нынешнюю литературу, вне зависимости от того, кого будущее назовет или не назовет в ней классиком, по преимуществу можно назвать литературой не типов как художественных открытий, а литературой типичных образов, говоря условно. Элемент «литературной разведки» здесь резко потеснен потоком устремившейся жизни, ее действием и свершениями. В литературных образах современной литературы — некое «тиражирование», «массовое воплощение», растворение и развитие тех начал, которые присущи были некогда литературному типу «впереди жизни». Литературные типичные образы современных литературных произведений больше ныне довольствуются современником, чем прорицанием человека будущего. Литературные типичные образы современности не столько «впереди жизни», сколько из самой гущи действительности, из массовости и устремленности ее событий. Современник и образ его уже сами «впереди жизни»!..

Онегин и Татьяна, Хлестаков и Чичиков, Печорин и Грушницкий — вплоть до Беликова и Душечки — все это — типы. А вот, скажем, Григорий Мелехов и Павка Корчагин типические литературные образы, за которыми сразу же чувствуется «тиражность», «массовость», чувствуется узнаваемость многих из редкостно-событийной наполненности времени и его устремленности! Изменилось время, изменился литературный герой.

Художественный литературный тип, в своей первозданности, чистоте, неповторимости, чем-то напоминает такую же первичность и «суверенность» химического элемента!.. И здесь и там — открытие. В то время как типический образ представляется неким химическим соединением тех же элементов в разной валентности!.. А ведь в соединениях всегда прозревается, затем и точно устанавливается элементарный состав. Но и то сказать должно, что не кончились открытия в химии с окончанием открытия всех элементов!.. Нечто подобное — и в литературе.

«Дерево бедных», «дерево бедных»… Почему-то мне все кажется, что давно, в одну из самых первых поездок в Ясную Поляну, я видел это дерево. Уже не само дерево, а лежащий на земле большой и кряжистый ствол. На единственном толстом суку — втянутый в тело дерева медный колокол: небольшой, но и немалый, с человеческую голову. «Дерево бедных» — кажется, вяз — не успело проглотить «колокол бедных». Вокруг медного колокола кора вздулась в напряжении, как мышца при какой-то внезапной страсти соединения двух трудносоединяемых стихий. След этой живой страсти-борьбы был явлен во всей своей жути и неизъяснимой символике. Так после кораблекрушения торчит из моря остаток корабля. Так на наших глазах замирает удав, не доглотав живьем кролика…

На железной култышке языка темнел лишь узел бывшей веревки.

«Дерево бедных» — и явь, и легенда в веках — с колоколом еще не проглоченным, словно вдруг обессиленная и остановленная борьба добра и зла, вековечная, изначальная борьба, ее явь и образ, явленные нам в осмысление.

Да еще могила величайшего искателя истины — среди деревьев земляной плоский холмик земли под жухлой травой и заметью листопада. Могила, как засеянная грядка. Ни креста, ни надгробья. Скромнейшая из могил на свете. Два самых сильных моих впечатления от Ясной Поляны.

Не умею, никогда не научусь внимать гиду. Отстает воображение.

Бедный, нищий, странник, каждый нуждавшийся за эту веревку брался рукой, приводил в действие колокол, тот звенел, и вскоре к дереву подходил Лев Николаевич Толстой. Или кто-то из домашних…

Прозвеневший в колокол — что чувствовал он, когда ждал Толстого?..

Потом я видел фотографию «дерева бедных» — очень старое дерево, на нем живым был один лишь сук, на котором и подвешен был колокол со свисающей, от языка железного, веревкой. Полушестигранником, в три доски, на столбиках — скамейка. Два человека сидят на ней. В руках каждого длинный посох, за спиной котомки. Видать, уже звонили — ждут…

…Я тогда смотрел на останки «дерева бедных». Целая продуманная, законченная, система помощи нуждающимся! И пришло на мысль: «Если б все имущие последовали примеру писателя!» А ведь пример был единственным. Никто больше «не догадался». И последовать примеру, кажется, никто «не догадался»…