Александр Ливанов - Притча о встречном

Разумеется, все сказанное — не более как читательское мнение автора. Как всякое личное мнение — оно ближе или дальше других на умозрительной прямой, ведущей к истине. Но могут ли вообще быть окончательные и единственные мнения о художественных образах, о героях нашей классики, которые вечно живые и, стало быть, вечно меняющиеся в своей нескончаемой многозначности?..

Кажется, Пристли сказал, что в каждом хорошем писателе есть что-то неприятное. Надо полагать, сказанное имеет в виду написанное, а не самого писателя? Но ведь и то сказать должно — у хорошего писателя характер творчества и характер человеческий — как некая единосущность!

Так или иначе — замечание верное. По существу, речь о том, что «хороший писатель», художник слова, всегда искренен, субъективен до конца, в этом «что-то неприятное» и весь секрет, почему писатель — «хороший»! Иначе он был бы «приятным писателем», «сочинителем», «беллетристом», «литератором», читателя развлекал бы, утешал, умиротворял, будучи кем угодно, только не художником!.. Читателей своих он чувствовал бы как публику в гостиной, в светском салоне, соблюдал бы «этикет», вел себя «воспитанно», следил бы за собой, как бы не сказать что-то «неприятное», «задевающее», «резкое», «шокирующее» — а не за тем, чтоб сказанное было правдой, истиной, стало совестью, дошло б до души. В таком смысле, за редким исключением, художники слова не «светские люди». Ни в жизни, ни в произведениях своих! Ничего у них нет готового, из общепринятого, из «этикета» — все из личности, все из жизни души! Толстой, всю жизнь подчинявший в себе человека писателю, в дневниках своих писал, что как в жизни, так и в слове — для того чтоб хорошо писать — надо быть юродивым… Толстовский требовательный максимализм здесь имел в виду не все то внешнее, эпатирующее в юродивом, а его полную независимость от общепринятого, его совершенное бесстрашие перед кем-то или чем-то!.. Вспомним, что Толстой не только в произведениях своих, но и своими высказываниями до того «шокировал» иных гостей, особенно из числа светских дам, что ему приходилось в своем доме покидать гостиную. Софья Андреевна приносила извинения за мужа — за «невоспитанность Толстого!»… Достоевский на незнакомых людях неизменно приходил в смущение, становился застенчивым, косноязычным… Сердцевед и знаток светской жизни, Бальзак изумлял парижские гостиные своим «чудовищным некомильфо», своей «плебейской неуклюжестью»!.. Пушкин бывал молчалив и ненаходчив среди людей не своего окружения. Гоголь, приглашенный прочесть что-то из написанного им царской фамилии (как много тогда зависело для него от этого чтения!), Жуковским в дневнике назван «настоящим дикарем»!..

Точно слабая плотина перед бурным весенним речным половодьем, так вся условность среды, все «правила хорошего тона», вся «воспитанность» смываются и уносятся потоком мыслей и чувств, всей мощной душевной жизнью художника. Все выстраивается в судьбе послушно неслышному, но властному голосу призвания… Свои здесь незримые вехи, свои здесь ценности и мерила, свои горести и радости, свое трудное, наконец, счастье творчества. Художник ответствен за человека, не наоборот.

Лермонтов писал Бахметьевой: «Наконец я догадался, что не гожусь для общества… Вчера я был в одном доме НН, где, просидев четыре часа, я не сказал ни одного путного слова: у меня нет ключа от их умов — быть может, слава богу!» Но, поняв это, поэт все же бывал «в свете». Причем особенно в Петербурге, после первой и перед второй ссылкой. «Меня наперерыв отбивали друг у друга… Все эти люди, которых я поносил в своих стихах, стараются осыпать меня лестью. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими как триумфом… Эта новая опытность полезна в том отношении, что дала мне оружие против общества: если оно будет меня преследовать клеветой (и это непременно случится), у меня будет средство отомстить; нигде ведь нет столько пошлого…»

Молодой, еще светский Тургенев — много лет пройдет, и, по словам мемуаристов, он будет являться в салон Виардо «в потертом пальто без пуговиц» — встретил Лермонтова у княгини Шаховской, возле графини Мусиной-Пушкиной. «Он поместился на низком табурете перед диваном. На нем был мундир лейб-гвардии гусарского полка. Он не снял сабли и перчаток и, сгорбившись и насупившись, угрюмо посматривал на графиню. Она мало с ним разговаривала и чаще обращалась к сидевшему рядом графу Шувалову, тоже гусару. В наружности Лермонтова было что-то зловещее, трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых и широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий».

Мы словно ждали это слово — «неприятное», — ведь Лермонтов «хороший писатель»! И вот слово не замедлило написаться. Причем рукой другого выдающегося художника слова. Думается, если бы писал это более поздний Тургенев, «в потертом пальто без пуговиц», слова «неприятный» не было бы! Точно другими — духовными — глазами был бы увиден гениальный поэт, было бы увидено то прекрасное в гении, что, может статься, имеет источником это — «что-то неприятное»!

Но вернемся к замечательному во всех отношениях письму юного Лермонтова. Обратим внимание лишь на слова — «и это непременно случится». Они — в скобках, в них и весьма сокровенная мысль поэта — прозрение своей судьбы! Мысль — о призвании поэта, чувство и сознавание ее неукоснительной власти. Письмо написано из Петербурга, между первой и второй кавказской ссылками. Ведь есть домыслы о том, что дуэли между поэтом и Барантом могло не быть, она, мол, случайность, не будь ее — иной была бы судьба поэта…

Но по высшим законам поэзии неделимы человек и поэт, судьба и творчество, подчиняющее все, и поступки, и характер, и всю человеческую биографию! Лермонтов знал, не вдаваясь в объяснения: «это непременно случится». Он готовился к борьбе с обществом, которое его преследовало как поэта!..

Когда-то убийца Пушкина писал военно-судной комиссии: «Все те лица, к которым я вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта».

Дантес был от природы глух ко всему в данностях — поэт и поэзия. Он полагал такую возможность — «отделить человека от таланта», а вот «простой народ» — что замечательно — не видел, не допускал такой возможности!.. Тем более не допускал ее сам поэт, предвидя свою стезю, чувствуя призвание поэзии…