Александр Ливанов - Притча о встречном

А забегает Н. неизменно затем, чтобы перехватить пятерочку или десяточку. Все они аккуратнейшим образом возвращаются, и тут же опять занимаются другие.

— Нет! — сегодня сказал Л.

— Как это — нет? У вас денег нет? — улыбается Н. — Что еще за притча?

— Нет, деньги есть… Одалживаниям решил я сказать — нет!.. Только вас порчу этим. Так бы вы работали, а с моими пятерочками да десяточками сразу себе ищете на них удовольствий. Никогда вы так не станете серьезным художником! Не напишете свое заветное полотно — обязательно гениальное!.. Видите вы его во сне или хотя бы наяву, свое самое, самое — и обязательно гениальное? Ради которого вам дарована жизнь, здоровье, наконец, сам дар в смысле таланта? Живете неотчетливо, шутя, богемски, шалопутно… И, скажите, да, скажите: когда вы женитесь?.. Художник, творческий человек не может жить налегке. Вы где служили, на флоте? Вот, скажем, понимаю, грузовые транспорты, пассажирские лайнеры, наконец, угольная баржа. И — прогулочная, праздная, яхта. Ы-ы-ы… Не люблю я на море этих бездельных и заносчивых прогулочных яхт! Буржуазность это… Разве что Мопассан — так он гений, так он безнадежно больной был… Да он сам, да-да, сам почти матросил! Нет, в нем это не буржуазность… Знаете, шалопутство и мещанство, богема и буржуазность — для меня это все одного ряда явления!.. Те же скепсис, ирония, бездуховность!

Чем больше Л. горячится, тем больше Н. улыбается: Он понимает, что Л., сидящему целый день согбенно над своей допотопной, черной и квадратной, «Олимпией», укрывшему спину жениным зелено-красным, из чистой японской шерсти, платком — плед давит плечи и сползает, — конечно, хочется с кем-то поговорить. Хотя бы чтоб человеческую речь не забыть. И замечает Н., что речь Л. в ритме и тональности тех фраз, которые он, как дрессировщик зверей, весь день укрощает, приручает, рассаживает по тумбам-абзацам. Знает, что фразы у Л. немного тягучие, слишком литературно-изысканны. Однажды что-то такое и было сказано вслух, на что Л., страшно разволновавшись, ответствовал: Н. ничего не смыслит в художественном тексте! Этими периодами хорошо передается поток сознания, сам многообразный трепет мысли со всеми ее ветками и листочками! Что у Н. просто трепехливый, соломенный современный темперамент, годный разве что для поп-музыки («Как она себя, однако, хорошо назвала!»), для скудоумных и тощих фраз детективов!..

Н. не обижается, он любит слушать, что о нем говорит писатель Л., так сказать, инженер человеческих душ. Он слушает все с любопытством, усмешливо, будто речь о ком-то другом, не о нем. Да и если хоть на миг поверить Л. — он воплощение всечеловеческой порочности! Разве такое бывает, разве может человек такое подумать о себе? Послушать Л. — он монстр, в банке заспиртованный («На что тратят спирт!»), его в биологическом музее за деньги показывать! И почему так люди устроены — в чужом глазу соломинку, в своем бревна не видят, взять хотя бы Л. … Себялюбие как самоослепление. Принцип природы?..

И Н. идет к книжным полкам — библиотека хозяина ему интересней хозяина, — трогает какие-то безделушки на них. Л. каждый раз как бы извиняется — причуда жены, дань моде!.. С Запада, что ли, пришло? Мол, не подумайте, что мы только книгочеи, это у нас забава, в главном мы — обычные люди!.. Склоняя голову то к одному, то к другому плечу, Н. читает названия книг на их корешках и очень сердится на своих братьев книжных художников, когда шрифт на корешках мелок или вообще там ничего не написано! Красота в ущерб удобству — уже не красота. Затем — форматы, форматы! Попробуй уложить в наших малогабаритных квартирках, на стандартных полках такое разнообразие форматов! Мука это адова. А читателю эти форматы до фени. Ему бы покомпактней, да шрифт поубористей, да чтоб в карман каждая книга влезла. Все причуды художников в ущерб читателям…

Когда Н. у книжных полок, Л. всегда ревниво косится, не остановится ли Н. — хоть раз бы! — возле самой красивой, в середине, на самом видном месте, полке. На ней, в хронологическом порядке, выстроены все изданные Л. книги. За тридцать лет писательской жизни… Но нет, у Н. современный, трепехливый характер, соломенный темперамент, несерьезный читатель он («Ничего стоящего не создаст он!»). Вот-вот, извлек английский детектив! На чем еще остановил свой взор? Ах, на палеховской тройке. В который раз смотрит на шкатулку, на тройку тонконогих, до соломенной неосновательности застилизованных лошадок. Л. полон неприязни к Н. — не работает, даже не надеется что-то выше себя, как и подобает художнику, да и писателю тоже, из сверхзадачи, создать… А вот Л. надеется, пусть он и старше годами, а как художник он, стало быть, моложе Н.! И все мимо, мимо той полки юркает глазами. Несерьезный человек… Л. презирает своего соседа Н. Правда, о своем, о живописи толкует интересно, по-своему все…

— Мы с вами, Н., психологические антиподы! Как бы вам это сказать, ы-ы… Образование, культура, профессия, а решает темперамент? Ы-ы.

«Ы-ы-ы» — обычная заминка у Л. Не означает она ту заминку хитрых или себе на уме людей, которые так тянут время, выверяют про себя слово, как бы не в убыток себе сказать. Н. понимает, что простая душа Л. не это имеет в виду своим «ы-ы-ы». Оно у Л. из писательского недоверия к слову как материалу мысли. Пробует его на звук, на вкус, на зуб, рассматривает, как, скажем, тот же столяр доску. Нет ли на ней рокового сучка? Не слишком ли свилевата? И какой породы дерево?.. Л. ищет слово, чтоб тоже сказать лучше — но не для себя, для вечности! Как бы для написанного!

— Да, антиподы! По разным и противоположным сторонам, концам то есть, оси… Не земной, не бытийной, того умозрительного шара, имя которому — та же — психология… Знаете, Павлов не выносил это слово! Оно уже ничего ему не говорило. Надулось, заважничало, стало в дверях науки — никого не принимаю! Слово — бюрократ, термин — вышибало! И ничего нового не пропустит… Нега для всего нетворческого, для ученого — беда… Павлов выгонял из лаборатории за это слово! И правильно делал. Как часто безделье и бездарность прикрываются словами-терминами! Прихожу как-то в министерство, воссиживает за столом этакая тетеха вальяжная, завивка, бюст в джерси, и все такое. Сидит. Неподвижна, как идол! В чем ее назначение, за что ей оклад идет — так и не понял. Извиняюсь, придвигаю телефон, два-три словечка говорю, не больше!.. «Гражданин! Не положено! Служебный телефон!» Почему — гражданин, а не товарищ?. Что я, в милиции или под следствием? Кто это мог «не положить» сказать жене, что ключи у меня — еду?.. Да я не посторонний — и это слово было сказано! — будто вообще придет посторонний в министерство звонить! И знаю я, что телефон не домашний — от этого он хуже не стал, не убудет его от двух-трех слов! А вот те же мертвые слова-бюрократы, слова-термины, слова-вышибалы!.. Ими все нетворческое создает дух казенщины, отчужденности, мертвечину… Вот почему Павлов, занимаясь психологией, запретил слово «психология»! Чтоб дело не заменялось словом. Вначале было слово, чтоб было дело. У всего нетворческого все наоборот… А Павлов — настоящий был ученый! Мягкий, интеллигентный, крутой… Воображение, вдохновенность, прямота — все как у поэта! Вы знаете его ученье о первой и второй сигнальной?