Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

Я зашлепала к двери и распахнула ее. Все сидели за столом: бабушка, Таня, Вася и Вера. Посмотрели на меня и стали смеяться.

— Глаза как пуговички! — Это, конечно, Вера сказала.

— Иринка, встала! Давай сюда шейку! — Ну, это ясно кто — Таня.

Бабушка сняла очки, посмотрела на меня и поманила к себе:

— Это от солнышка тебя разморило. Ничего, бывает.

Вася смотрел на меня и молча улыбался. Все любят, но сейчас это как-то мало мне помогло. Я подошла к столу, облокотилась на него локтями и спросила:

— А попы бывают докторами?

Мой вопрос всех удивил; Вася, конечно, сказал строго:

— Не болтай, Иринка!

— Она не болтает, — заступилась Таня. — Ты разве не слыхал про отца Николая? Иринка, тебе про него ребята рассказывали?

Я промолчала.

— Поп и он же врач? — удивился Вася.

— И еще какой образованный врач! — с оттенком гордости сказала бабушка.

Таня встала и отошла от стола.

— Мама, неужели ты даже после того случая с комиссаром продолжаешь уважать отца Николая?

— А чем же он виноват, Танечка, ведь у каждого свои убеждения.

— Понимаешь, Вася, — сердито сказала Таня, — он хирург, этот отец Николай, и очень искусный. Он в военном госпитале поставил условие: чтобы во время его операций в операционной вешали икону.

— И согласились? — недоверчиво протянул Вася.

— Он же лучший хирург, пришлось согласиться.

— Что же, икона-то разве мешает кому? — рассердилась бабушка. — Он человек верующий, ему с иконой смелее.

— Ну вот, — продолжала Таня. — А однажды в госпиталь доставили молодого комиссара, раненного в живот. Ему предстояла тяжелая операция. Его уже положили на стол. Отец Николай готовился к операции. И тут комиссар открыл глаза и увидел икону. Он стал кричать, чтобы убрали. Ему объяснили, что доктор не хочет без иконы. Тогда раненый стал слезать со стола. Отец Николай ужасно рассердился, снял халат, сел в свою пролетку и уехал.

— А комиссар погиб? — взволновался Вася.

— Нет. Он не погиб. Другой хирург, совсем молодой, сделал операцию, и, оказалось, удачно. Но не в этом дело. Как ты, Вася, считаешь, разве врачебная этика допускает такие поступки — отказать больному в помощи?

— Да что он, в лесу, что ли, больного бросил? — тихо и не очень уверенно возражала бабушка. — Нашелся другой врач и хорошо сделал операцию. А отец Николай верующий, он без святого образа не может…

— А если бы другого врача не было?

— Так ведь был…

Я уже не слушала. Значит, правда — тот поп был врачом; тут Рушинкер меня не обманывал. Может быть, он и правду говорил, что будет «действовать». Вася, Таня, бабушка перебивали друг друга и спорили, а мои мысли были далеко. Неужели взрослые могут обманывать? Ой, да что это я… Вот Булкин — совсем не Булкин, — значит, обманывает… А Эмилия Оттовна, про ребенка с бородой и усами…

Выждав, пока спор из-за отца Николая утих, я опять задала вопрос:

— Эсеры бывают честными?

Если бы кто-нибудь послушал, какой был взрыв смеха. Таня вытирала слезы кулаком, Вера прыгала на стуле, Вася хохотал. Даже бабушка, продолжая держать очки в руках, беззвучно смеялась. И только мой рев прекратил это общее веселье. Конечно, больше ни о чем разговор заводить не было смысла.

Утром я узнала, что еще вчера Иван Петрович прибежал домой и стал собирать вещи. Володькина мама рассказала бабушке:

— В детском доме работает Иван Петрович завхозом. Ну, дают ему комнатку. Ему и сторожу, а в домике-то всего две комнатки. Ну, да нам тесно не будет. Потому что мы привычные. А только из вашего двора тоже уходить жалко. Привыкла как-то, и вы добрые люди, и хозяева, и Малышевы. И Оттовна эта, как ее… Емелья, что ли? Вот не выговорю. Тоже сердечная какая женщина. Ничего. Скучать буду там.

Бабушка, наверное, в душе не очень-то любила Эмилию Оттовну — это уж я по всему догадывалась. Но она про всех говорила всегда хорошее и поэтому теперь, поджав губы, подняла плечо и сказала:

— Оч-чень сердечная.

Потом она стала угощать Лунатикову маму чаем и советовать ей, как перевозиться. А я ушла.

— Володька, — сказала я Лунатику, когда разыскала его возле разломанного забора, — зачем вам уезжать с нашего двора, а? Ну, чего там? Там плохо.

— Ну да! А ты видела?

— Не видела, а все равно, зачем тебе уезжать, а? Там опасно как-то.

— Чего-о — опасно?

— Ну, — замялась я, — там, может, купальня побольше нашей, глубокая — еще утонешь; сад, говорят, большой — еще заблудишься. Или украдет кто, а?

Валька, который теперь играл все больше с Лунатиком, удивленно посмотрел на меня и всё хотел понять, куда я клоню.

— А у нас, — подыскивала я новые доводы, — у нас тебя все так любят, все привыкли. Валька вот больше всех тебя любит, а? Не уезжай!

Валька сразу расчувствовался и сказал:

— Я его больше всех люблю и тебя тоже. Я уже давно не сержусь.

Но мне было не до примирения. Я даже и забыла, что мы в ссоре.

— Чего тебе уезжать, там будете жить в доме только вы да сторож. Хорошо, что ли? А тут все, тут весело.

Володька-Лунатик подтянул штаны, вытер кулаком нос и задумался. А я просто дрожала при мысли о том, что Володьке и его маме придется жить в отдельном домике с Иваном Петровичем. Тут во дворе тесно, ничего не сделаешь. А там они будут одни, без всякой защиты, с этим разбойником, с этим белым! Я теребила свое платьишко, шмыгала носом, в общем, еще минута — и я могла бы заплакать.

— Да я чего! — сраженный вконец, сказал Лунатик. — Ведь они меня не послушают. Он вчера прибежал домой такой чудной, все торопился, все какие-то бумажки жег в плите, нашу скатерть прожег — с плиты-то не снял, во-о какая дыра! Потом маме говорит: «Вещи все бросай, не нужны. Там возьмем из детдома. А это тряпье бросай». А мы сказали… Ну это мама сказала: «Это не тряпье, это мы с нашим папанькой наживали». Ну, он тогда ничего. «Ладно, говорит, бери».

Я вдруг повернулась и, словно забыв про Володьку, ушла. И чего я время тратила, ведь он-то ничего не может сделать! Пошла к Володькиной маме.

— Тетя Агаша, а зачем вам уезжать? Разве здесь плохо? Вот бабушка вас очень любит, и Эмилия Оттовна тоже очень вас любит, — изо всех сил хитрила я. — А что вы в кухне живете, а мы в комнате, так бабушка вас пустит, и вы тоже будете жить… А знаете, ваш папа пусть там живет.

— Смотрите на нее! — раздался голос Эмилии Оттовны. Она, оказывается, все слышала из своего окна. — Какие дети! Всюду лезут. Такие невоспитанные дети! Ну чего ждать! Яблочко от яблони недалеко падает! О боже!

Это было уже слишком. Яблонька — это мама, а яблочко — это как будто я. Я сразу, конечно, поняла. Но как она может говорить, что я невоспитанная, и упоминать при этом еще маму! Я просто вспыхнула вся и забыла, почему и для чего я так стараюсь. Глядя прямо в лицо Эмилии Оттовне, я не сказала, а выкрикнула: