Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Он! — закричала я. — Вы его знаете?

— Да нет, видел у вас во дворе, когда приходил.

— Но ведь вы же не говорили с ним, а знаете, что он картавит.

— Ну хорошо, ты умница, наша Иринка, я его знаю.

— Но он не Иван Петрович?

— Нет.

— Ага! — закричала я так громко, что Полкан, как отважный разведчик, бежавший далеко впереди, опрометью понесся ко мне навстречу. — Ага! А мне не верили, вот никто, никто не хотел верить! А это правда! Кто же он? Пойдемте к бабушке, скажем ей.

— Ну вот! — серьезно возразил Рушинкер. — И не думай. Ты пока помалкивай. Мама приедет, тогда расскажешь. А сейчас никому ни слова. Это будет наш секрет.

— А вы?

— Что я?

— Ну, надо же его поймать? И того, другого дяденьку. И оружие у них отнять. А то они будут воевать против наших, против красных, понимаете?

— Понимаю.

— А потом он может в один момент проглотить Лунатикову маму.

— Чью маму? Какую маму? Как проглотить?

— Ну он же сам сказал. Он говорит: «Эта баба».

— Ах, Иринка, не выражайся так грубо!

— Это не я выражаюсь. Это он выражается.

— Понимаешь, Иринка, это он фигурально выразился. Ты же большая, знаешь, что люди людей не глотают.

Опять незнакомое слово: «фигурально». Я даже задумываться не стала, что оно означает. Мы уже дошли до конца Романовской улицы, и начался пустырь первого участка, а я еще понять не могла: чем кончился мой разговор с Рушинкером? Он мне, правда, поверил, но как будто предпринимать ничего не собирался. А опасность продолжала угрожать и Володьке, и его бедной маме, и оружие — в руках этих страшных людей. Что же делать? Что делать? Рушинкер увидел мое волнение.

— Не такой уж страшный этот Козловский, — сказал он мне.

«Какой Козловский — Булкин, — подумала я и спохватилась — Козловский — это и есть Иван Петрович».

— А откуда вы его знаете?

— Ну, мы вместе учились, жили в одном городе.

— Дружили?

— Ну нет, не дружили, но, в общем, когда-то наши дороги были рядом.

— Дядя Рушинкер, вы эсер? — вдруг спросила я.

Дело не в том, будто я из его слов поняла, что он эсер, а я вспомнила, как в вагоне он заступался за эсеров, когда я играла со своей щепкой. А Рушинкер подумал по-другому. Он вдруг решил, что я все, все хорошо понимаю.

— Да с нашей Иринкой можно даже о политике говорить! Откуда же ты взяла, что я эсер? Нет, я был когда-то в этой партии, но потом ушел из нее. Многое у эсеров правильно, но во многом я не согласен с ними. Я ушел к большевикам, а Козловский, очевидно, стал контрреволюционером. Жизнь сейчас очень сложная, Иринка. Многие просто заблуждаются…

Он стал мне говорить что-то такое длинное, чего я уже почти не слушала и понять не могла.

«Знал, знал, что Иван Петрович против красных, увидел его и никому не сказал. А еще говорит, что ушел от эсеров к большевикам! Никуда он не ушел! Противный человек! И опять я все выболтала совсем не тому, кому надо». Отчаяние захлестнуло меня так, что даже стало тошнить. Правда, может, это было и от голода. А Рушинкер все шел рядом со мной и уговаривал:

— Ты еще маленькая, Иринка, и не вмешивайся ты в дела взрослых. Детство и так коротко. А ты знаешь, что сказал великий русский писатель Лев Толстой: «Счастливая, невозвратимая пора детства».

— А он и меня проглотит, — со слезами в голосе сказала я. — Узнает, что я слышала, как он с тем дяденькой говорил, и проглотит.

— А ты молчи, не разбалтывай. А я обещаю, что буду действовать так, что тебе никакая опасность не будет угрожать.

— А вы будете… это самое?

— Что?

— Ну, действовать? — почти рыдая, но уже с надеждой в голосе выговорила я.

— Буду, Иринка, ну конечно же! — Он остановился, а я пошла дальше, не прощаясь с ним и не оборачиваясь.

Полкан увидел издали, что я одна, и подбежал ко мне. Ему хотелось поиграть со мной, а может быть, он уже соскучился: ведь сколько времени я не сказала ему ни слова.

— Полкан, мой хороший, — сказала я грустно и завернула на нашу улицу.

И только я подошла к окошку, как раздался голос бабушки:

— Иринка, иди домой, обедать пора!

Оказывается, меня никто еще не хватился.

Бабушка не искала меня: она думала, что я, как всегда, бегаю возле нашего дома вместе с ребятами. И ребята не хватились, что меня нет. Даже Валька. Ну и ладно.

После обеда я легла на диван и повернулась лицом к стене. В комнате тикали ходики. Бабушка гремела ложками. Под самым окошком, между кустами сирени и шиповника, устроились играть Галя, Юрик и Валя Малышевы. Лунатика, кажется, с ними не было.

Галя нанизывала на ниточку ярко-красные ягодки шиповника. Я это сразу поняла по их разговору, который велся вполголоса, но все равно был мне хорошо слышен: диван стоял у открытого окна. Валя рвал ягодки, Юрик держал их в ладонях, а Галя брала их и делала бусы.

— Тебе бусы и мне, да, Галя? — уговаривался Юрик. — Девочки любят бусы, и мальчики любят бусы, да, Галя?

— Мальчики не любят бусы, — отрезала Галя.

— Девочкам нужны бусы, и мальчикам тоже, да, Галя? — продолжал пока что миролюбиво подъезжать Юрик.

— Не нужны мальчикам бусы, — чем-то раздраженная, прошипела Галя.

— Галя, он маленький, — мягко вмешался Валя.

— Я маленький, Галя, — тем же тоном повторил Юрик.

нараспев произнесла Галя.

Я моментально подняла голову и прислушалась. Ага, это я придумала, а она говорит. Вот еще!

— Как не стыдно, Галя! — выговаривал Валя сестре. — Ведь все равно не ты сочинила.

— Ну и что ж, что не я. А Иринка для всех сочиняет.

Я успокоилась и снова легла. И от этих разговоров чуть не под самым ухом моим, и от этих не злых споров братьев с сестрой у меня все спокойнее и спокойнее становилось на душе, и постепенно я перестала их слышать и почти ни о чем не думала, лежала себе тихо на диване.

А бабушка была очень удивлена. Меня не только лежать, сидеть-то трудно было заставить. А тут я вдруг притихла. И бабушке стало, может быть, жалко меня. Ведь мне только казалось, что меня не любят, а они, пожалуй, все меня любили. И вот, когда я чуть не задремала, я почувствовала бабушкину руку на своем лбу, и она тихо спросила меня:

— Не головка ли болит у моей внучки?

Мое сердце еще не совсем оттаяло, и я не ответила, но мне стало хорошо. Я крепко зажмурилась и притворилась спящей. Впрочем, притворилась я или нет — теперь сама не помню. Вдруг я открыла глаза и села. В комнате было темно, и за окнами тоже; значит, я долго, долго лежала! Из-под двери виднелась полоска света, и слышался Васин голос. Он пришел из интерната! Почему это? Ведь только вчера был.

«Как это он вчера мне сказал: «Да перестань же болтать, Иринка!» А я опять наболтала. И кому? Ведь я Чурину хотела сказать, а встретила Рушинкера и выболтала. Но ведь я хотела помощи. А он помогать не собирается. А может, собирается?»