Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Помрет небось, — сокрушенно сказала Глаша.

У меня от этих слов стало так тяжко на душе, что даже радость оттого, что Нияз так хвалил меня и Полкана, сразу померкла. Я уж не слушала, как Нияз рассказал маме про ящики, которые увезли во двор к арбакешу. Потом Нияз сказал:

— Ну ладно, ведь товарищ Сафронов ждет.

Я и этому не удивилась и не обрадовалась. Просто молча пошла вместе со всеми за Ниязом в большой дом.

Полкан, прежде всех проскочивший в открывшуюся дверь, сразу же испуганно затявкал и бросился обратно ко мне. В просторной, ярко освещенной прихожей, возле высоких, обитых кожей дверей стояли красноармейцы с винтовками. Они сразу же с удивлением окружили нас, посмеиваясь над ощетинившимся щенком. Тут высокий седой человек, которого я почему-то вначале не заметила, наклонился ко мне и погрозил пальцем заворчавшему Полкану.

— Меня зовут Василий Тимофеевич Петров, я заведующий, — сказал он и взял мою руку. — А ты, наверное, Иринка?

Я только головой кивнула.

— Это ты нашу Паночку Мосягину из беды выручила?

Я не знала, что сказать. Вот так выручила! Глаша вон думает, что она помрет. Я опустила голову и молчала. Нияз понял, как я расстроена. Он опять стал хвалить меня, объясняя, что если бы не я, то Пана совсем пропала, никто бы не нашел ее где-то на пустыре за бахчами. А сейчас ее в госпиталь отвезут и там вылечат.

— И о ящиках, Иринка, не беспокойся.

— Да, — сказал заведующий Петров. — Масма-апа знает, где арбакеш живет, она и покажет. А потом на грузовике девочку в госпиталь свезут, она пока что отдохнет немножко. Мне, Иринка, твой брат днем все рассказал. Ты и правда молодец, всех на ноги поставила, только вот сама исчезла. Мы уж головы потеряли, разыскивая. Нияз уже рассказал нам с Сафроновым, где вы оказались. Ну ничего, ничего, я понимаю, что ты и сама не рада, страху-то натерпелась.

Я от этих сочувственных слов едва не заплакала, но заведующий Петров уже обращался к Васе:

— Как же это вы Масма-апу сюда не привели, теперь небось ее часовой не пускает. Пойдем, тезка, приведем эту золотую женщину. Вот ведь умный какой человек! Молчит-молчит, а все примечает.

Заведующий усадил нас на широкий кожаный диван, стоявший у стены. Такой прохладный, такой мягкий диван — сядешь и сразу утонешь в нем, а коленки чуть не до носа достают. Ой, какие грязные коленки, все в черной и красной пыли, — это в сарае, там ведь кирпичи и уголь! Такие же, конечно, и руки. Наверное, и лицо такое, то-то на меня красноармейцы смотрели улыбаясь. Когда я уселась между мамой и Глашей и огляделась, ни Нияза, ни Петрова с Васей уже не оказалось. Я не заметила, как они ушли.

Мама горестно разглядывала меня, потрогала мою ногу с разбитым большим пальцем и порезанной пяткой и стала распутывать мои всклокоченные и слипшиеся волосы, краем своей кофточки пыталась что-то стереть с моего лица, и на этой кофточке появились черно-бурые пятна. Я только жмурилась от яркого света керосиновой лампы-«молнии», висевшей как раз над нашими головами. Вдруг открылась дверь, возле которой толпились красноармейцы, и вошел дяденька Сафронов.

Я уже знала, что скоро его увижу, и все равно это было неожиданно. Я вскочила, забыв про свое чумазое лицо и руки. Полкан, вздрогнув, сильно навалился на мои ноги, опять ощетинился и заворчал. Но я перешагнула через щенка, ожидая, что дяденька Сафронов обрадуется, обнимет меня. Ведь мы не виделись с того самого времени, как в поезде ехали. Он стоял и молча меня разглядывал; лицо его было мрачным, очень строгим. Потом спросил, как незнакомый:

— Дупло-то было на самом деле?

Я опешила.

— Так было дупло?

Я через силу сказала:

— Да.

И тут мне стало казаться, что это вовсе не дяденька Сафронов. Но это, конечно, был он, только совсем не такой, как в поезде, когда поднимал меня на свою полку и называл по-особенному — Ариша. Не в том было дело, что лицо его почернело от ташкентского солнца и в волосах стало много седины. Просто раньше взгляд у него был добрый и ясный, а теперь суровый, будто чужой, а голос совсем незнакомый.

— Ты-то вот говоришь «да», а те говорят, что это твои детские выдумки.

Я сразу поняла, кто такие «те», и закипела от обиды:

— Выдумки? А в сарай нас с Паной зачем заперли?

— В сарай? — переспросил Сафронов и задумался.

Мысленно я уже перестала звать его дяденькой. Я его так любила там, в теплушке, и продолжала любить, хотя и не видела больше. А он даже не обнял меня, не сказал: «Здравствуй, Ариша, как ты выросла!» Да еще про дупло не верит. Я даже забыла про свое грязное лицо, стояла, выпрямившись и закинув голову, ожидая, что еще скажет товарищ Сафронов.

— А правда, — сказал он, — интересно, зачем в сарай запирать, а? Ну-ка пойдем спросим!

Он взял меня за плечо, но тут мама ужасно заволновалась, стала говорить:

— Не надо! Она вам здесь все расскажет!

— Елена Ивановна! — строго сказал товарищ Сафронов, и мама опустила голову.

Полкан так зарычал, что Глаша схватила его на руки и стала ладонями зажимать ему морду, а он изо всех сил вырывался.

Товарищ Сафронов вдруг отпустил меня, взял мою маму за плечи и усадил на диван. Он кивнул Глаше, изо всех сил державшей Полкана, и подтолкнул меня к двери.

Куда мы вошли, я разглядеть не успела. Когда мы открыли дверь, ветерок из окна, затянутого москитной сеткой, заколебал язычок пламени в стоявшей на столе большой лампе с зеленым козырьком. За письменным столом сидел военный и что-то писал, часто макая ручку в огромную чугунную чернильницу. Другой военный стоял к нам спиной, потом повернулся и даже сделал несколько шагов к нам навстречу. И тут я стала пятиться обратно к двери, невольно прячась за спину Сафронова. Я не военного испугалась, нет, я его совсем не знала, чего же было бояться! Но позади него на стульях сидели двое людей, уж слишком хорошо мне знакомых: Иван Петрович Булкин и Виктор Рябухин. Сидели и, как мне показалось, мирно беседовали. Чего же это Глашка врала, что их связали и заперли? Никто их не запер. Сидят себе разговаривают. Иван Петрович остановился на полуслове, поднял глаза и уставился на меня. Я-то хорошо увидела, как он вздрогнул. Но он тут же отвернулся, слегка переменил позу, положив ногу на ногу, и стал смотреть в другую сторону. А Виктор, увидев меня, вытаращил глаза и вдруг стал, как всегда, противно улыбаться.

Одна нога у Виктора была босая, а другая, как обычно, в кожаной калоше. И на босой ноге действительно не было пальцев. Потом эта нога зашевелилась и спряталась под стул. Я подняла глаза и увидела, что улыбка уже сползла с лица Виктора. Он продолжал смотреть на меня, даже как будто о чем-то хотел спросить. Подняв руку, он запахнул на груди разорванную рубашку, а сам все смотрел и смотрел мне в глаза. Мне стало тошно от его взгляда, и я отвернулась.