Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Иди-ка, тетка, распишись, — пригласил ее Заломайко и ткнул в какой-то лист толстым пальцем.

Варвара Васильевна, ничего не соображая, вывела свою фамилию. Руки ее дрожали.

— Господин жандарм… Значит, сыну моему ничего не будет? — спросила она.

— Ничего, ничего… Несовершеннолетний еще. Вот когда нагрешит супротив порядка, тогда будет, а пока… Иди с богом!

Варвара Васильевна и Володя вышли из кордегардии. Небо показалось им ярким и просторным, а воздух необыкновенно свежим и чистым.

В тот же час в кабинет Подгорского жандармского железнодорожного отделения неслышно вошел низкорослый благообразный старик. Сначала он просунул в дверь высоколобую с розовой лысиной голову, повел мясистым носом, словно принюхиваясь. По-детски ясные, невинно-голубые глаза в одну секунду осторожно и вкрадчиво осмотрели кабинет ротмистра.

— Позвольте войти? — вежливо спросил старик.

— Входите, входите, — послышался из глубины кабинета приятный голос Дубинского. — А-а… честь имею… Вы очень кстати, Агафон Андреич. Присаживайтесь…

Гость присел, опираясь на массивную трость. Это был еще довольно бодрый старик с тщательно расчесанной волнистой белой бородой, стекающей, как мыльная пена, от самых висков. Смирение и кротость соединялись на его розовом моложавом лице с лисьей настороженностью и лукавством. Одет он был в длинный потертый сюртук черного шелковистого сукна, узкие брюки на штрипках; высокий крахмальный воротничок подпирал морщинистую шею, черный атласный галстук был повязан очень тщательно.

— Что скажете, Агафон Андреич, старший брат во Христе? — улыбаясь, спросил Дубинский. Он сидел в тени от спущенной на окно тяжелой темно-зеленой шторы, подтянутый и сухой, в безукоризненно чистом мундире. Глубоко запавшие глаза смотрели на гостя внимательно, спокойно.

— Вы все изволите шутить, любезный Николай Петрович. Кхе-кхе, — смиренно покашлял старик.

— Интересно, что сказали бы ваши братья и сестры во Христе, — сказал Дубинский, — если бы увидели вас в столь парадном облачении? Они знают, что вы, Кувшинников, когда-то заведывали личной канцелярией начальника дороги?

— Могут знать-с, Николай Петрович. Но классный чин и должность могут быть в прошлом и никакого значения не иметь в настоящем. Эти люди принимают меня, так сказать, в настоящем и не интересуются моим прошлым.

— Какие новости, отец Агапит? Список баптистской общины вы принесли? — перебил Дубинский.

— Представлю, мигом представлю, — засуетился Кувшинников. — Так сказать, с полным артикулом, с доподлинным указанием чинов и должностей.

Старик приставил к стулу трость, достал из бокового кармана тщательно свернутый лист, протянул Дубинскому.

— Извольте, Николай Петрович. Будете отменно довольны.

Дубинский, держа лист в длинных пальцах, долго его рассматривал.

— Как изволите видеть, Николай Петрович, число инаковерующих растет, — вежливо пояснил Кувшинников. — Телеграфисты, кондуктора, стрелочники, двое младших агентов службы движения, путевые сторожа. Контингент довольно широкий. И нигде так тонко не улавливаются неугодные монархии настроения, как в призме религиозной. Люди, сами того не подозревая, обнажают свое существо. Начинают, так сказать, издалека, от недовольства православной церковью, от поношения священнослужителей и кончают святейшим синодом и монархом. Искусно направляю мысли, Николай Петрович, в сторону евангелия — это и есть отвлечение от революционного вольнодумства… Сложная штука-с…

— Конкретные разговорчики можете представить?

— Могу-с. Разговорчики бывают самые разные… Смею доложить, Николай Петрович, меньше всего братию беспокоит, так сказать, сюжет забастовочный. Увожу, деликатно и искусно увожу от подобного сюжетца. При духовном превалировании над материальным братия направляется своей мыслью к неприятию насилия и смирению разума. Революционная мысль, так сказать, подсекается в самом рождении. Евангелистические умозрения весьма способствуют, так сказать, неприятию враждебного проявления воли к ниспровержению существующего строя… Но должен заметить, Николай Петрович, что в пассивном улавливаются плевелы зла и недовольства.

— Конкретнее, конкретнее, — торопил Дубинский.

— Конкретно-с?.. Вот, например, путевые сторожа Кандыбин и Иван Дементьев вели неподобающую беседу о войне, о государе, как о помазаннике божием. Так сказать, с точки зрения религиозной… Проникались сомнением и неуважением к священной особе его величества.

— Так… — ротмистр почесал карандашом переносицу, поставил в списке против названных фамилий два жирных креста. — Дальше…

— Телеграфист Феофан Маценюк на одном из молений прочитал письмо духоборов к сочинителю графу Толстому, неуважительно упоминающее о насилии над сией сектой в пределах Российской империи.

Дубинский поставил в списке еще один крестик. Кувшинников перечислил еще несколько фактов.

— Все? — откидываясь на спинку стула, спросил ротмистр.

— С вашего позволения, ничего к сказанному прибавить не могу, — улыбнулся Кувшинников.

— Мало, очень мало, — недовольно пробормотал Дубинский.

— Факты, достойные внимания… — склонил набок голову Кувшинников.

— Мало выуживаете, — хмурился ротмистр. — Уводить от влияния революционных идей — одно, а так же искусно наводить братию на щепетильные разговоры — другое. Вторым вопросом почти не занимаетесь.

— В пределах возможностей, Николай Петрович.

Дубинский смотрел на Кувшинникова насмешливо.

— Вот что, брат во Христе, — теперь уже грубовато заговорил он, перебирая тонкими пальцами аксельбанты. — Наведите-ка вы свою паству на сюжетец, как вы это сами называете, о предстоящем проезде государя. Не препятствуйте свободному течению мыслей. Попробуйте не петь песнопений во славу грядущего мессии, а отдайте один вечерок на выявление более активных настроений… Вам понятно, о чем я говорю? Загните такой разговорчик, что Христос, мол, тоже был социалистом… А? Хе-хе… Социализм — это тоже, дескать, религия, вроде евангельских истин в их применении к делу борьбы за свободу и все прочее. А? Вы это ловко проделаете, не правда ли? Тогда вы сумеете сообщить мне гораздо больше. Сделаете?

Кувшинников вынул из сюртучного кармана огромный платок, вытер лицо.

— Трудно… Очень трудно, Николай Петрович… Но попробую.

— Попробуйте…

— Чем смогу… — сказал Кувшинников и встал.

— Да… Между прочим, вами очень интересуется начальник охранного отделения полковник Грызлов. Он очень благосклонно отзывался о вас…

— Очень тронут.

Дубинский небрежным жестом выдвинул ящик стола.

— Вам здесь кое-что причитается…