Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Кувшинников с достоинством принял из рук ротмистра пакет.

— Честь имею, Николай Петрович. Премного обязан. — Кланяясь и опираясь на трость, он пятился к двери. — Честь имею…

— Постарайтесь выполнить поручение, — небрежно бросил Дубинский.

— Не извольте беспокоиться…

И дверь кабинета бесшумно затворилась.

После известия об аресте Ковригина и допроса в жандармской кордегардии Володя Дементьев несколько дней ощущал душевную пустоту.

Гнетущее чувство подымалось в его груди; настороженными и подозрительными глазами смотрел он теперь на мир. А мир вокруг был тесен и убог — он простирался в одну сторону только до Подгорска, пыльного и скучного небольшого города, а в другую — до семафора соседней станции. На разъезде Чайкино насчитывалось всего восемь взрослых обитателей. Эти люди, несмотря на все различие характеров и пристрастий, были отмечены одной серой печатью ограниченности и равнодушия ко всему на свете.

Начальник разъезда Тихон Зеленицын, сухой и желчный, с бледным лицом и черными злыми глазами, казалось, никого никогда не любил и смотрел на всех людей, кроме высших начальников, сквозь едкую пелену своей злости. Самолюбие и зависть изводили его. Когда-то он надеялся получить большую первоклассную станцию, но начальство загнало его на глухой полустанок, — и вот затаил он обиду и злобу, вымещая их на стрелочниках, сторожах — на всех, кто хотя немного зависел от него. Всем, кто стоял выше на служебной лестнице, он завидовал. Завидовал своему соседу, начальнику Овражного, Чарвинскому, завидовал Друзилину, Полуянову, поездным ревизорам. Володю он удивил своей желчной насмешливостью и грубостью. Когда Володя впервые зашел в контору полустанка, чтобы сдать телеграмму для начальника участка пути, Зеленицын презрительно осмотрел его с головы до ног и сказал:

— Ты кто? Новый табельщик?.. Картуз сымай, когда входишь в служебное помещение. Невежа! — Расписываясь в приеме телеграммы, добавил: — М-да… ПЧ — Печужкин, ПД — Педюшкин… Печужкину от Педюшкина… С-сволочи! Ну! Забирай свой талмуд и налево кругом — марш!

Зеленицын швырнул Володе книгу телеграмм.

После этого нелюбезного приема Володя старался избегать встреч с начальником полустанка и приносил телеграммы, когда в дежурство вступал телеграфист Данила Кондрашов. Веселый, сыплющий украинскими поговорками и прибаутками, Кондрашов вносил оживление в сумрачную дежурную комнату: дробно выстукивая ключом аппарата, он одновременно рассказывал разные смешные истории о железнодорожной жизни, добродушно подшучивал над Зеленицыным, над флегматичными кондукторами товарных поездов. Все, что случалось на линии, — все служебные скандалы, семейные происшествия и драмы — передавалось Даниле телеграфистами соседних станций по телеграфу, а тот украшал их своими домыслами, высмеивал уродливое и глупое в людях. Часто можно было слышать в дежурной комнате хохот, и даже Зеленицын, взявшись за живот, корчился от злобного шипящего смеха.

Рано облысевший, но с розовым юношеским румянцем на щеках и карими, всегда смеющимися глазами, Кондрашов нравился Володе.

— А-а… Личный секретарь мастера рогатого… Как дела, парнишка? — весело встречал Володю Данила. — Садись, хлопчик. Сейчас я передам твою телеграмму.

Кондрашов стоя брался за ключ, вызывал Подгорск и начинал рассказ о том, как на соседней станции подрались пьяные телеграфисты или как станичный батюшка, отец Варсонофий, проиграл в преферанс начальнику станции сорок рублей и ставил на кон церковный сбор будущего воскресенья…

Слушая телеграфиста, Володя яснее представлял себе полусонную жизнь железнодорожных людей. Ему казалось, — Кондрашов нарочно вылавливает самое смешное и нелепое, чтобы вызвать у слушателей недовольство собой. И часто после таких рассказов он испытывал раздражение и неясную тоску.

Ему хотелось рассказать Кондрашову о своей неудаче с поступлением в гимназию, о загадочном аресте Ковригина, о словах жандарма, хотелось расспросить о многом непонятном, но его удерживали ребячья робость и опасение, — что Кондрашов и его высмеет.

Но все же телеграфист казался Володе самым близким на полустанке человеком, и он ждал случая, чтобы рассказать обо всем, что тяготило его…

Третьим обитателем полустанка был стрелочник Игнат Ломов, высокий, страдающий удушьем мужик, с несоразмерно маленькой, коротко остриженной головой, бритым, собранным в обвислые складки смугло-синеватым лицом и толстыми оттопыренными губами. Видя этого человека, Володя испытывал недоумение, тоску и даже страх. Ломов знал отца Володи и, встречая юношу, всегда считал своим долгом напомнить ему о сыновних обязанностях, о послушании и прилежании к службе. Глаза у Игната были мутные, в красных жилках, клокочущий сиплым голос словно застревал в горле. Часто мучили его припадки астмы — тогда во взгляде Игната появлялось болезненное и яростное выражение; он гулко кашлял, непрестанно отплевываясь. Глаза наливались кровью и слезились, толстые губы синели, он страшно хрипел и ругался.

Игнат был первым сквернословом на полустанке. Он точно умышленно, со спокойным злорадством рассказывал все самое гнусное о людях, изобретая всякие невероятные и грязные истории. Особенно изощренными были его рассказы о женщинах, об их хитростях и коварстве, о будто бы всегдашнем их стремлении обольщать и обманывать мужчин… Многое здесь касалось красавицы-мастерихи, и тогда в дежурной комнате полустанка дрожали стекла от хохота…

Слушая Игната, Володя чувствовал, как липкая волна грязи заливает его; ему было и жутко и любопытно…

Рассказы Игната, так же как и невинные и смешные истории Данилы Кондрашова, заменяли обитателям полустанка театральные представления. Когда проходили вечерние пассажирские поезда и осенний вечер окутывал разъезд черным пологом, Зеленицын брал трубку телефона, звонил на стрелочный пост, говорил:

— Позвать, что ли, нашего Декамерона. Пускай порассказывает.

— Ну его к черту! Надоел он со своими пакостями, — ворчал дежурный по разъезду Костя Иванов, белобрысый щеголеватый молодой человек, приезжавший дежурить в Чайкино из Подгорска. — И охота вам слушать, Тихон Ильич, эти грязные анекдоты.

— Не скажите, Иванов. В рассказах Игната есть что-то этакое, знаете, истинно возбуждающее.

— Ничего в них нет… Игнат — грязный идиот. Почитайте лучше Поль-де-Кока, — советовал Иванов. — Это, по крайней мере, культурнее.

— Ну, знаете… ваш Поль-де-Кок и в подметки не годится нашему Ломову, — замечал Зеленицын и приказывал Игнату явиться на полустанок.

Игнат передавал пост другому стрелочнику, послушно приходил, ставил у двери фонарь, шумно сморкался, распространяя по конторе едкий запах махорки и керосина, свертывал толстую цигарку и начинал рассказ о любовных похождениях станичного урядника и попадьи. Костя Иванов брезгливо морщился, но в конце концов смех начинал подергивать его губы. Данила, поеживаясь и хихикая, поблескивал веселыми глазами. Зеленицын требовал повторить особенно острые места. И только сторож полустанка, тихонький, богобоязненный старичок Трушечкин, плевался, бормоча: