Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Он прошел в спальню и на маленьком столике, среди книг, увидел обломок гребешка, алую ленточку и яркую коробочку из-под пудры, выброшенную когда-то неведомой пассажиркой из окна поезда. Эти наивные мелочи напоминали о сестре так живо, что Володя долго стоял, охваченный грустью… Сердито сдвинув брови, он вышел из спальни, сказал, поглядывая исподлобья на мать:

— Завтра я утренним поездом еду в Подгорск. Проведаю в больнице отца…

— Поезжай, сынок… — согласилась Варвара Васильевна. — Из еды чего-нибудь захватишь отцу-то?

Володя с минуту колебался, сказать ли матери о письме Михаила Степановича, но, вспомнив ее слова о забастовщиках, промолчал.

На рассвете он выехал в Подгорск. Сначала пошел в железнодорожную больницу. Был ранний час скучного пасмурного дня; к больным не пускали. Володя часа два ждал в неуютной, уставленной белыми скамьями приемной, рассеянно разглядывал грубо намалеванные больничные плакаты…

Наконец вышел служитель в белом халате и проводил его в палату, где лежал Фома Гаврилович. Свидание было недолгим, фельдшеры торопили посетителей. Сидя у кровати, Володя со смешанным чувством радости и горечи разглядывал отца. Фома Гаврилович очень похудел, из-под халата резко выпирали костлявые плечи; борода, казалось, еще больше размахнулась, во всю ширину груди, ярче серебрилась новыми прядями седины. Фома Гаврилович торопливо расспрашивал о доме, о матери. Темные глаза светились тепло и мягко. От правого плеча свисала короткая култышка. Фома Гаврилович осторожно шевелил ею. Этот уродливый остаток когда-то сильной руки казался Володе оскорбительным, и когда отец сказал: «Дней пять еще осталось, а потом из больницы долой: Слышал я — выйдет мне награда», — Володя не обрадовался: награда показалась ему такой же оскорбительной и нелепой. Он молчал, исподлобья посматривая на спрятанную в рукав култышку. Ничего не сказал он о допросе у жандарма, о посещении ротмистра, о письме Ковригина. Знал — это огорчит и встревожит отца. Он рассказал о своей работе у мастера, о приезде дяди Ивана… Фома Гаврилович лишь рукой махнул:

— Совсем умом тронулся дядя твой.

С чувством щемящей жалости к отцу вышел Володя из больницы. Шел по пыльным переулкам к городской окраине. На душе неспокойно. Был томительно-тихий, свинцово-серый день. Пасмурное небо нависало над городом, как каменные своды. На всем лежал пепельно-желтый слой пыли — на дощатых заборах, на одноэтажных домиках, на деревьях, роняющих последние листья, на кустах лебеды и чертополоха, росших посреди немощеных улиц, на кителе и усах скучающего на углу городового.

Щетинясь штыками, по улице шла рота солдат. Медные их лица, гимнастерки, шинельные скатки и сапоги тоже были в пыли…

Но вот и знакомая улица, зеленая решетка забора. Володя несмело открыл калитку. Маленький дворик был безлюден. В вишневом поредевшем садике все так же стояли разноцветные ульи, но пчелы не летали и не гудели. В их жизни тоже осень… От палисадника с ульями, от флигелька с прикрытыми ставнями веяло заброшенностью и одиночеством.

Володя нерешительно постоял у калитки, осматриваясь. На соседнем дворе нестройные пьяные голоса тянули разухабистую песню, хрипло взвизгивала гармоника. Из-за дальних крыш торчали закоптелые трубы завода, коричневый дым медленно выползал из них, застилая небо.

Володя взошел на крыльцо, постучал в дверь. Дверь заскрипела и чуть приоткрылась. В темной щели появилось бледное длинное лицо седоволосой женщины. Сквозь пенсне со шнурком на Володю пристально и настороженно смотрели большие серые глаза.

— Что тебе, мальчик? — строго спросила женщина.

— Мне тетку Афанасьевну…

— Зайди…

Володя вошел во флигель. Волнение охватило его. Он не узнал когда-то уютных, опрятных и светлых комнат. В углу в беспорядке были свалены книги, переплетные инструменты, на полу разбросаны изорванные тетради, книжные шкафы зияли пустыми полками. На стене сиротливо висела запыленная скрипка. Два огромных узла и чемодан возвышались на голой кровати учителя. Впечатление неуютности и беспорядка усиливалось тем, что ставни были полуприкрыты и в комнатах плавал унылый нежилой полумрак.

— Покажи письмо, — тихо сказала женщина, продолжая внимательно разглядывать Володю сквозь стекла пенсне. Лицо ее под шапкой белопенных волос было сурово-спокойным, губы плотно сжаты. Володя торопливо порылся в подкладке картуза, подал потертый конверт.

Женщина подошла к окну, долго изучала письмо, потом вернулась к Володе, чуть улыбнулась:

— Я сестра Михаила Степановича… Ольга Степановна. Будем знакомы, молодой человек.

Она протянула сухую руку с длинными пальцами. Володя почтительно прикоснулся к руке, не решаясь о чем-либо спрашивать женщину. Прямая и высокая, она внушала ему чувство уважения и даже боязни. «Тоже учительница, должно быть. Сердитая какая», — подумал он.

— Ты посиди здесь, а я сейчас, — сказала Ольга Степановна и вышла.

Володя присел на стул. Женщина вернулась, держа в руках красную, отливающую лаком шкатулку.

— Ты знаешь, что это? — спросила она.

Володя, с изумлением глядя на шкатулку, отрицательно покачал головой. Он уже кое-что слыхал о революционерах, знал об убийстве царя Александра II и про себя решил:

«Бомбы, должно быть, либо пистолеты…»

Волнение его было так сильно, что даже пот выступил на носу. Он со страхом и ожиданием смотрел на женщину.

— Возьми-ка… Это тебе от Михаила Степановича, — улыбаясь, сказала Ольга Степановна.

Володя несмело взял шкатулку — довольно объемистую, тяжелую — и окончательно решил, что в ней лежат бомбы.

— Вот ключик… Открой и посмотри…

Он взял ключик и долго не мог попасть в отверстие замка. Руки тряслись. Наконец повернул ключ. От неожиданности чуть не вскрикнул. В шкатулке лежали аккуратно сложенные приборы для металлопластики и для выжигания по дереву, несколько листов мягкой тонкой меди и брошюра — руководство. На внутренней стороне крышки были выжжены замысловатый узор и надпись:

«Лучшему ученику Подгорского железнодорожного училища — Владимиру Дементьеву от старого учителя».

Слезы выступили на глазах Володи. Он был горд и счастлив. Восхищаясь коробочками и шкатулками, украшавшими полки учителя, Володя давно мечтал об этих чудесных приборах. Теперь они стали его собственностью. Что скажет Алеша Антифеев, жалкий трус, улитка несчастная! Подохнет от зависти.

— Нравится тебе подарок? — поблескивая стеклами пенсне, спросила Ольга Степановна.

— Нравится… — замирающим от радости голосом ответил Володя.

— Мне Михаил Степанович говорил о тебе. Ты хотел поступить в гимназию?

— Да… Готовился, но не приняли…