Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Я преподаю в гимназии. В Екатеринославе. Хочешь поехать со мной? Устрою тебя учиться.

— У меня отец калека. Я должен зарабатывать на семью, — не сразу ответил Володя и, склонив вихрастую голову, покраснел.

— Очень жаль… — вздохнула Ольга Степановна и поправила пенсне. — Твой отец путевой сторож? Почему он калека?

— Отдавило вагончиком руку. Спасал воинский поезд.

Душа Володи раскрылась, и он рассказал обо всем: о том, как приезжал на будку ротмистр, о допросе жандарма. При каждом слове лицо женщины становилось все более суровым. Выслушав Володю, она сказала:

— Как рано пришлось тебе узнать об этом, мальчик! Не много ли для тебя? Было бы лучше, если бы политика пришла к тебе позже.

— Я хочу знать, за что арестован Михаил Степанович, — сказал Володя, пытливо глядя на Ольгу Степановну.

— Об этом мы поговорим в другой раз, а сейчас надо упаковать подарок. И уходи. Я спешу.

Ольга Степановна завернула шкатулку в газету, обвязала шпагатом.

— До свиданья, Воля. Так, кажется, называл тебя Михаил Степанович?

— До свиданья, Ольга Степановна. Я никогда не забуду вас и… Михаила Степановича, — взволнованно проговорил Володя.

— Я уезжаю через три часа… Здесь будут жить другие люди. Больше не ходи сюда, — сказала Ольга Степановна, передавая Володе сверток.

Прижимая к груди драгоценный подарок, он вышел на улицу.

Неподалеку от ковригинского двора, на каменной придорожной тумбе сидел черноусый человек в лаковых сапогах, в желтой сатиновой косоворотке и черном пиджаке. Кепка его была небрежно сдвинута на правый висок, черная прядь волос лихо торчала из-под козырька. Человек держал в зубах длинную папиросу «Комета», и, помахивая железной тросточкой, весело насвистывал.

Увидев вышедшего со двора Володю, он, все так же непринужденно помахивая тросточкой, с видом прогуливающегося человека пошел вслед за ним…

На вокзале Володя подошел к кассе купить билет — поезд на Овражное уходил через полчаса, — как вдруг кто-то осторожно взял его за локоть. Володя обернулся, крепче прижал к себе сверток. Черные глаза человека в лаковых сапогах зорко и насмешливо ощупывали его.

— Ну-ка, пойдем, малец, за мной, — держа правую руку в кармане пиджака, сказал черноусый.

— Куда идти? Зачем?

— Я тебя пивом угощу, чудак… Пойдем… — Черноусый стиснул руку Володи повыше локтя с такой силой, что у того в глазах помутилось от боли.

— Никуда я не пойду… Пустите меня! — вскрикнул Володя.

Стоявший у кассы красноносый мужик с пышной бородой теснее зажал стоявшую между ног корзинку.

— Поймался, сморчок… Вот там тебе покажут, как воровать.

— Я ничего не воровал… Пустите меня!..

— Эй вы, оставьте мальчишку, что вам от него нужно? — вмешался сидевший неподалеку на чемодане офицер.

Но человек в лаковых сапогах точно клещами сжимал руку Володи, тянул его от кассы. К месту происшествия, расталкивая публику, спешил жандарм.

— В отделение, немедленно! — приказал черноусый; отвернув лацкан пиджака, показал жандарму какой-то значок и, наклоняясь к Володе, тихо пригрозил:

— Я тебе покажу, как сопротивляться, молокосос… Попробуй еще пикнуть!

Все происходившее казалось Володе кошмаром. Сначала он ничего не понимал, потом мелькнула мысль, что это начало чего-то большого, небывало страшного в его жизни, и надо держаться мужественнее и крепче. Он вспомнил о Ковригине и, когда жандарм подтолкнул в спину, пошел, не сопротивляясь. Шкатулки уже не было в его руке; ее осторожно, отстраняя от себя, нес черноусый.

Володю привели в кабинет Дубинского. Глаза ротмистра удивленно остановились на нем.

— В чем дело? — поморщил он тонкие губы.

Филер бережно опустил на стол сверток:

— Смею доложить… Прослежен при выходе из квартиры Ковригина. Задержан на вокзале вот с этим…

Филер показал на шкатулку.

— Что в свертке? — спросил Дубинский, смерив Володю спокойным взглядом.

Володя молчал.

— Что в свертке, мальчик? — все так же спокойно повторил вопрос ротмистр.

— Это мне подарок от учителя… Аппарат для выжигания и металлопластики, — оправившись от испуга, теребя подол рубашки, ответил Володя.

— Что, что? Какой аппарат? — сощурился Дубинский.

— Смею доложить, при задержании оказал сопротивление, — вставил филер.

— Куда же ты хотел везти свой аппарат? — кривя тонкие губы, спросил Дубинский.

— Домой… в Овражное…

— Куда, куда?

— В Овражное…

Лицо ротмистра стало напряженно-серьезным.

— Как твоя фамилия, мальчик? — спросил он.

— Дементьев…

— Владимир? Так, так, заочный знакомый… — дергая аксельбанты, пожевал губами ротмистр и кивнул филеру: — Вы можете быть свободны…

Филер вышел.

— Заломайко, развяжите сверток, — приказал жандарму Дубинский.

Заломайко, укоризненно поглядывая на Володю, которого он сразу же узнал, не без боязни извлек из газеты шкатулку…

— Она на замке, ваше благородие, — сказал жандарм.

— Ключ есть?

— Есть… — Володя сунул руку, в карман, в другой — и похолодел: ключика не было. Он вывернул карманы; из них на пол мотыльками разлетелись марки — царская разменная мелочь, заменявшая серебро. Ключа не было. По-видимому, в жару схватки с филером, Володя обронил его на вокзале, а может быть, еще раньше — на улице.

— Что? Потерял, небось? — насмешливо спросил ротмистр. — Заломайко, обыщите…

Жандарм, смущенно, сопя, порылся в карманах Володи пощупал фуражку.

— Ничего нет, ваше благородие, — доложил он.

— Ты бы сказал, Дементьев, сразу, что в этой шкатулке? — спросил Дубинский.

— Я сказал вам…

— Значит, впрок пошла школа Ковригина? От книжечек перешли к более серьезным поручениям?.. Жаль, жаль, молодой человек… Ну, что ж… — Дубинский устало вытянулся в кресле. — Сдайте его под стражу, Заломайко, а шкатулку взломать.

Какая-то туго натянутая струна вдруг надорвалась в груди Володи. Все пережитое оказалось для него непосильным испытанием. Ломая руки, обливаясь слезами, он зарыдал:

— Дяденька… Не ломайте… Не надо… Это подарок мне. Дяденька жандарм, не ломайте… Я найду ключ… Другой сделаю…

Фуражка свалилась с головы Володи, покатилась в угол. Он подбежал к столику, обхватил руками шкатулку… Заломайко растерянно мигал влажными глазами: совсем некстати он вспомнил о своем пятнадцатилетием сыне…

Ротмистр вскочил из-за стола, брезгливо выкрикнул:

— Уведите мальчишку, черт возьми!

В другое время ротмистр не проявил бы столько глупого бессердечия и излишней горячности в этом нелепом, как ему самому потом казалось, эпизоде. В острых и действительно опасных положениях он умел сохранять душевное равновесие и не пачкать своих рук в пыли мелких железнодорожных инцидентов. Служебная чистоплотность и хладнокровие составляли одну из черт характера Дубинского.