Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Константин Павлович помертвел. Ясенский делал ему знаки — уходить.

И Друзилин, еле двигая ногами, вышел.

И снова высунулось из двери остроносое лицо секретаря:

— Начальник полустанка есть? Пожалуйте!

И Зеленицын уныло побрел в вагон получать головомойку. Так происходило по всем станциям. Прилизанная голова ревизорского секретаря поминутно показывалась из вагона, зазывая все новые и новые жертвы… Насытившись нагоняями, выговорами и унижениями людей, Рыгунов выходил из вагона и устраивал смотр станционных путей и помещений, заглядывал в каждый уголок.

Высокий и подвижной, он шагал так быстро, что начальники едва успевали бегать за ним.

— Почему флагов так мало? Почему портрет его величества не вывешен? — поминутно гремел по полустанку его оглушительный бас.

Зеленицын, держа руки по швам, не оправдывался, а только коротко отвечал:

— Сделаю, господин главный ревизор. Все сделаю.

— Когда вы сделаете? После выговора, который вы сегодня получите? — кричал Рыгунов.

Зеленицын злобно и трусливо глядел на него, думая о том, что никогда не видать теперь ему другой станции.

Константин Павлович, как одурелый, ходил по платформе, не решаясь присоединиться к комиссии. Этот большой неуклюжий человек (ему шел уже пятидесятый год), чувствовал себя мальчишкой, которого высекли при всех. Приказание Рыгунова приводило его в отчаяние. Все знали — Рыгунов не забывал своих устных приказов. Это значило, что завтра на седьмом околотке будет сидеть новый человек.

«А куда же я? — с ужасом подумал Константин Павлович. — Разве можно пережить такой позор?»

Константин Павлович, не зная зачем, подошел к паровозу.

Из окна на мастера равнодушно смотрел машинист в крахмалке и белых перчатках.

Константин Павлович тупо глядел на удивительно чистый паровоз, на белые перчатки машиниста и представлял себе, как сегодня же все, от ремонтного рабочего и до начальников станций, узнают о его смещении.

Взгляд Константина Павловича остановился на красных бегунках паровоза. Они странно притягивали к себе, обещая вечное избавление от всего, что казалось непоправимым…

«Что — если?.. Тронется служебный поезд, и…» — Константин Павлович трудно задышал, прошелся по платформе еще раз.

«Докажу им… Что не мог пережить… Пусть тогда Рыгунов узнает, что и я человек, а не скотина…»

К паровозу подходили члены комиссии и среди них Ясенский. При виде начальника участка пути мысли Друзилина сразу изменили направление. Он вспомнил об Аннушке… Конечно, это было не менее унизительно, это было просто мерзко и подло, но сулило избавление и от смерти под колесами паровоза, и от смещения с должности…

«Ясенский не откажет Аннушке похлопотать перед Рыгуновым…» — подумал Константин Павлович и быстро пошел домой.

Аннушка встретила мужа с изумлением, спросила:

— Что с тобой? Уехала комиссия?

Последняя фраза прозвучала у нее так, словно она спросила: «Уехал Ясенский?»

— Нет, Аннушка, не уехала… Но у меня несчастье…

— Что случилось? У тебя всегда какое-нибудь несчастье… презрительно скривила губы мастериха.

— Гм… гм… Аннушка… Ни за что… обидели… Сместили в старшие рабочие… меня — в старшие рабочие?.. Главный ревизор Рыгунов…

— Сместили? — спокойно протянула Анна Петровна. — И поделом тебе, мешок ты мякиновый…

Константин Павлович схватил белые руки жены.

— Аннушка… пойди к Ясенскому… А?.. Попроси его…

Глаза женщины вдруг потемнели, блеснули гневом, презрением. Не успел Константин Павлович добавить что-нибудь к своей просьбе, как рука Аннушки со всего размаха опустилась на его щеку.

— Мразь, ты еще будешь помыкать мной! — сказала она и, медленно повернувшись, подняв пышноволосую голову, ушла в другую комнату.

Константин Павлович погладил щеку и, пошатываясь, побрел из казармы.

Служебный поезд укатил в Овражное, и на полустанке снова стало тихо. Лица у всех были, как у приговоренных к смерти, плохо верящих в помилование. Что-то будет завтра? Кому еще принесет завтрашний день выговор, смещение, увольнение? Росла тревога в сердцах людей… Проезд царя уже не пугал, а лишь вызывал желание, чтобы поскорее все кончилось.

Ночью Друзилин получил телеграмму:

«Разъезд Чайкино, ПД Друзилину.

Смещение отменено. За плохую подготовку пути следования царского поезда объявляю выговор без приказа по дороге.

…Никогда так ярко не горели по линии огни семафоров и стрелок. Стекла фонарей были тщательно вытерты, фитили заново заправлены. О часе прохода царского поезда знали только начальствующие лица. Начальники станций вступили в дежурство, их помощники заняли места на главных стрелочных постах.

Каждые полчаса по Подгорскому отделению с ревом проносилась моторная дрезина с ротмистром Дубинским. За километр от полосы отчуждения разъезжали конные стражники, у мостов стояли часовые, на каждой станции дежурили усиленные наряды охраны.

Из Подгорска на узловую станцию, где должна была произойти смена паровозных бригад, выехали начальники всех служб для сопровождения поезда по своему участку. Мефодий Федорович Шатунов должен был лично вести головной паровоз царского поезда; другой паровоз принял его помощник.

Мефодий Федорович, в форменной шинели, в перчатках из тонкого белого сафьяна, взволнованно ходил вокруг сверкающего мощного компаунда, наблюдая за помощником машиниста, производившим смазку. Помощник был лично им отобран из состава лучших паровозных бригад — старый машинист первого класса Илья Ильич Ступин, по прозвищу Лампад Кадилыч, седенький благообразный старичок с желтыми, всегда прищуренными, будто что-то высматривающими глазами. Он был очень набожен и, прежде чем садиться на паровоз, крестился и читал молитвы. Тыкая масленкой в части паровоза, он что-то мурлыкал под нос, а иногда громко произносил:

— Дай, господи владыка! Эх, прокатим царя-батюшку!

— Все ли хорошо, старина? — осведомился Мефодий Федорович.

— Все, слава богу! — ответил Илья Ильич. — Не извольте волноваться…

Кочегар, курносый, черный от угольной пыли, плечистый парень, обливаясь потом, шуровал топку. Захлопнув крышку, он вытирал рукавом пот, сплевывал сквозь ослепительно поблескивающие зубы черную слюну… Он тоже прошел жандармский фильтр и не вызывал в Шатунове опасений. Машинист называл его не по фамилии, а просто Митей.

— Митя, прошуруй, — командовал Илья Ильич.

— Митя, полезай на тендер, смочи уголь!

И Митя шуровал, молча лез на тендер…

На паровозе дежурил и жандарм Ефрем Заломайко. Он сидел на скамеечке рядом с машинистом, молча посасывал папиросу.

Иногда он считал нужным сделать кочегару замечание: