Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Антипа Григорьевич и Друзилин дни и ночи проводили на околотке, лично обследуя каждую пядь пути. Боже упаси — толчок или перекос где-нибудь, а еще ужаснее — расширение колеи! Уж лучше сделать так, чтобы нигде не качнуло спальный вагон царя, чтобы при самом бешеном ходе не пролилось из царского бокала вино. Теперь Друзилин был уверен, что никто — даже сам привередливый Ясенский — не посмеет упрекнуть его за то, что он только и знает, что подбивает эти проклятые толчки.

А дни стояли ясные, тихие, прохладные. Пользуясь хорошей погодой, путевые сторожа торопились выложить белыми камешками бровки путей, подкрасить заборчики палисадников, прополоть боковые линейки насыпей.

И вдруг по линии разнеслась новая грозная весть: вместе с комиссией по осмотру пути перед следованием императорского поезда едет главный ревизор управления дороги Рыгунов. Одно это имя наводило страх на мелких начальников, на служащих и рабочих. Это был типичный железнодорожный самодур, вспыльчивый, самолюбивый, не в меру требовательный и несправедливый. Три слова всегда сопутствовали этому человеку — «гонять», «наказывать» и «увольнять». У одних они вызывали робость, стремление к подхалимству, у других — затаенную ненависть и злобу не только против Рыгунова, но и против всего бюрократического и тупого управленческого начальства.

Несмотря на грозное военное время и особенно повышенную чувствительность железнодорожных людей ко всяким несправедливостям со стороны администрации, Рыгунов оставался верен себе. Он снимал честных, исполнительных линейных начальников за самые ничтожные упущения, объявлял выговоры, перемещал, снижал в должностях, бил по физиономиям…

И часто можно было слышать на станциях среди железнодорожников глухой ропот:

— Ну погоди, двухусый, доберемся до тебя — прокатим на тачке…

А машинисты и кочегары гудели:

— Придет время — не миновать Рыгуну паровозной топки.

Рыгунов назывался «двухусым» потому, что усы у него были двухцветные: один седой, совсем белый, другой черный. От этого коричнево-смуглое толстое лицо его с выпуклыми черными глазами выглядело особенно устрашающе и наводило трепет даже на самых стойких и степенных линейных начальников.

Служебный поезд с главным ревизором ожидался на Подгорском отделении не раньше десяти часов утра, но пугливая, настороженная тишина нависла над линией задолго до этого часа, как предгрозье. Дорожные мастера в последний раз объезжали на дрезинах свои околотки, начальники станций инструктировали стрелочников и сигналистов, проверяли сигналы. Друзилин был ни жив, ни мертв. Он метался по околотку, как застигнутый гончими заяц, тормошил артельных старост, суетливыми распоряжениями сбивал с толку путевых сторожей и барьерных сторожих. На рябоватом лице его застыло выражение растерянности и обреченности.

Совсем иначе вел себя Антипа Григорьевич. Ранним утром, еще чуть свет, он, не торопясь, обошел пешком самые ненадежные места околотка, спокойно поговорил с людьми, внушив им уверенность, что все на путях благополучно, приказал путевым сторожам надеть чистые рубахи и форменные сюртуки, почистить сапоги.

Зашел на будку сто пятой версты и, зная уже о секретном предписании жандармского управления, сказал Варваре Васильевне, чтобы завтра, ровно в восемь утра, она передала свои обязанности ремонтному рабочему.

— А куда же мне? — недоуменно спросила Варвара Васильевна.

— Так надо, Дементьева. Приказ начальства. На трое суток увольняю тебя в отпуск, — сказал Антипа Григорьевич.

Варвара Васильевна совсем упала духом; она еще ничего не знала о том, что с Володей, и какая беда подкарауливала ее…

В 10 часов 15 минут служебный поезд смотровой комиссии остановился на разъезде Чайкино. На перроне, вытянувшись, стояли Тихон Зеленицын, Друзилин и дежурный по полустанку, чистенький, в новенькой тужурке и боксовых сапогах, Костя Иванов. Из окна паровоза равнодушно высматривал машинист в белых перчатках, в крахмалке и галстуке. Необычный костюм и белые перчатки машиниста как бы подчеркивали ту слепящую чистоту, которой блистал паровоз, похожий скорее на огромную заводную игрушку, чем на настоящий паровоз. Из вагона долго никто не показывался. Прошла минута — другая, пять минут сверкающие медными начищенными ручками двери не открывались. На бледном лице Зеленицына появились недоумение и первые признаки тревоги: в чем дело? Почему не выходит начальство?

Константин Павлович не шевелился, воротник бекеши начинал давить его шею.

Вдруг дверь вагона отворилась, и из нее выглянул прилизанный остроносый человечек в чиновничьем мундире.

— Дорожный мастер есть? — спросил он пискливым голосом. — Зайдите в вагон.

Константин Павлович, дрожа, как в ознобе, поднялся по ступенькам. В сверкающем лаком салоне сидело все участковое начальство. Среди них выделялся полный плечистый смуглолицый мужчина в безукоризненно скроенном мундире с погонами чиновника гражданского ведомства. Это и был Рыгунов. Правый, белый, ус его торчал выше левого, черного, и вздрагивал. Важно развалясь в кресле, главный ревизор выжидающе смотрел на Друзилина. Тут же сидели Ясенский, Синебрюхов, Мефодий Федорович Шатунов и целая свита секретарей. Перед Рыгуновым стоял маленький карточный столик; на нем, кроме стакана с водой, ничего не было…

Друзилин смущенно поздоровался с начальниками.

— Дорожный мастер — вы? — густым сочным басом спросил Рыгунов, шевеля белым усом.

— Я, господин Рыгунов, — ответил Константин Павлович.

— Не вы — господин Рыгунов, а я — господин Рыгунов, язвительно поправил ревизор и, ткнув пальцем в стакан, вокруг которого была разлита вода, спросил:

— Видите?

Константин Павлович наклонился над столиком, непонимающе тараща глаза.

— Что это значит? — спросил Рыгунов.

Друзилин все еще не понимал, на что ему указывали.

— Я вас спрашиваю, что это значит?! — вдруг закричал ревизор, и белый ус его поднялся намного выше черного.

— Вы дорожный мастер? Вы не понимаете, о чем вас спрашивают? Вы не знаете, где у вас толчки? У вас весь околоток на толчках. Пока проехали половину вашего околотка, воды осталось полстакана… Вы видите? Что же вы думаете милсдарь? Хотите укачать его императорское величество государя императора?

Константин Павлович умоляюще смотрел на Ясенского как бы моля его о защите.

— А на стрелках что у вас делается, милсдарь? Вагон швырнуло так, что мы еле удержались на ногах…

— Ваше высокородие… Господин главный ревизор… — начал было Друзилин, но Рыгунов заорал еще громче:

— Вы мне отвечаете за благополучное следование высочайшего поезда… Вы! Я вас в старшие рабочие смещу! Господин Ясенский, перевести Друзилина в старшие рабочие.