Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

От этих разговоров Володе становилось скучно. Он подходил к окну и подолгу смотрел через заржавленную решетку на клочок пыльного неба, на черную от копоти крышу станционного дебаркадера, на снующие по путям паровозы, на сплетения телеграфных проводов. Софрик снова собирал певцов, и хор запевал «Ревут, стонут горы-хвыли…»

Песня дрожала, плакала тенорами, гудела басами; ей было тесно в камере; сильные звуки бились о мутные стекла окна, просились на волю… Сердце Володи сжималось мучительно и сладко. Он вспоминал о родной будке, о матери, о степном тихом полустанке, о вечерних прогулках после работы, о загадочной судьбе Ковригина… Подарок учителя, казалось, скрывал какой-то еще незнаемый смысл, словно чудесный ларчик, в котором прячется секрет жизненной удачи и счастья…

На третий день Заломайко ввел в камеру нового заключенного. Это был поездной смазчик, длиннорукий, низкорослый. Ватные штаны его и куртка были так напитаны мазутом, что лоснились, словно кожаные. Лицо смазчика вспухло; от заплывших глаз к щетинистым щекам тянулись багрово-синие полосы кровоподтеков, один сивый ус болтался на пленке содранной кожи и придавал лицу жуткое, нечеловеческое выражение.

Арестованные окружили смазчика, расспрашивая, где его так разукрасили. Смазчик с трудом сбивчиво рассказал, что он сопровождал товарный поезд, потребовал у дежурного по станции смены и, когда тот отказал ему, толкнул его в живот тяжелой, полной мазута лейкой. За это жандармы сняли смазчика с поезда и били добрых полчаса.

— Хлопцы, да разве ж я виноватый? — хлюпая, шамкал выбитыми зубами смазчик. — Я больше двух суток був на службе, просил смену, а он, красноголовая гадюка, дежурный, не давал… Так я его трошки и пхнул… Так за це так бить людыну?.. Хлопцы, да що ж це робыться, га?

Камера негодующе загудела. Софрик, блестя карими живыми глазами, закричал:

— Ребята, сейчас же даем знать в депо, пускай бастуют… Довольно терпеть!

Высокий худой машинист с коротко остриженной головой и нависшими белесыми бровями, подбежал к двери, стал бить в неё кулаками.

— Отчиняй, гады! Архангелы!

В окошке показалось лицо стражника.

— Не стукай! Ны нада стукать. Зачэм?

— Давай начальника караула! Ротмистра давай! — кричал машинист.

— Сейчас же посылай за жандармским начальством! — вторил ему звонкоголосый Софрик.

Человек десять столпились у двери, требуя прибытия начальства.

— Окна будем бить! Мы вас, кровопийцы, в порошок сотрем! Ни один человек завтра не выйдет на работу! — гремели голоса.

Лицо стражника скрылось за дверью. Спустя пять минут послышались шаги, застучали винтовочные приклады. Дверь распахнулась. На пороге выросла мощная фигура Заломайко.

— Шо за шум? Шо за нарушение порядка? — спросил он.

Машинист с коротко остриженной лобастой головой выступил вперед.

— Ежели ты, жандармская морда, не доложишь сейчас ротмистру, о чем я тебе скажу, со станции Подгорск не отправится ни один поезд. Понял? Скажи ротмистру, что мы требуем освобождения всех железнодорожников. Тут сидят ни в чем не повинные люди. Потом этого человека, — машинист показал на избитого смазчика, — сейчас же требуем отправить в приемный покой и сделать перевязку.

Решительный тон машиниста ошарашил жандарма. Столпившиеся у двери люди, гневные их лица подействовали на него охлаждающе…

— Шо за разговоры? Как ваша фамилия? — спросил машиниста Заломайко.

— Моя фамилия Воронов. Так и скажи ротмистру, Воронов от имени арестованных требует… — поглядывая на жандарма из-под косматых насупленных бровей, внушительно проговорил машинист. — Доложишь?

— Зараз доложу, — сдался Заломайко. — Только все по местам! Я вам шо казав? Марш, кажу, по местам…

Но ни один человек не двинулся. Дверь камеры затворилась.

Полчаса прошло в выжидательном безмолвии. Машинист Воронов ходил по камере, высокий и сутулый, заложив за спину сухие узловатые руки. Кареглазый Софрик, возбужденно подмигнув Володе, сказал:

— Видал, шкетик? Ты, брат, смотри да мотай на ус. Батьке твоему руку сломало вагончиком, а нашему брату жандармы тут ребра по одиночке вынимают.

Володя со страхом смотрел на избитого смазчика, который сидел тут же на полу, осторожно притрагиваясь черными от мазута ладонями к опухшему лицу и охая.

Только через час вновь отворилась дверь кардегардии. Заломайко, окруженный четырьмя вооруженными стражниками, вошел в камеру с победоносным видом, скомандовал:

— Машинист Воронов, прошу следовать за мной! Остальным оставаться на местах! Ежели кто ворохнется, будет применено огнестрельное оружие…

Человек пять арестованных и среди них Софрик, загородив собой машиниста, рванулись было к двери, но Воронов жестом остановил их.

Не надо, товарищи! Не к чему. Софрик, постарайся передать деповским товарищам, о чем я тебе говорил…

— Ладно, дядя Федя, — ответил Софрик.

Стражники вошли в камеру, оттеснили Воронова от остальных арестованных.

— Значит, такой ответ дает ротмистр? — усмехнулся машинист. Ладно. Скоро головешки начнем вам отвинчивать… Уже рвет баланец [4] Баланс, баланец (просторен.) — винт предохранительного клапана. . Пару набралось больше, чем надо. Прощайте, товарищи! — махнул длинной рукой Воронов.

— До свиданья, дядя Федя! — крикнул Софрик.

— До свиданья! — раздалось еще несколько голосов и среди них слабо, неуверенно прозвучал голос Володи:

— До свиданья!

Звякая винтовками, стражники увели машиниста. Володя схватил Софрика за руку, спросил прерывающимся от волнения голосом:

— Куда его увели? Зачем?

— Как куда? Известно… Мешает он тут жандармам. Эх, ты, шкет… Дядя Федя — это, брат, старый жандармский знакомый…

На четвертый день своего заключения вечером Володя стоял, по обыкновению, у окна камеры. Осеннее солнце спускалось за крыши станционных строений. Над дебаркадером кружилась пестрая стая голубей. Иногда они садились на черную от копоти крышу и снова взлетали, вспугнутые паровозным свистком.

Володе было приятно следить за их вольным полетом. Он напоминал о том времени, когда у Володи не было никаких забот.

Завизжала дверь камеры. Трубный голос раздался за его спиной.

— Дементьев, собирайся!

Володя обернулся. Заломайко заслонив собой всю дверь, широко расставил ноги и накручивал черные усы.

— Марш за мной!

— Ну, шкетик, прощай! — грустно улыбаясь, протянул Володе руку Софрик. — Когда-нибудь увидимся.

Ладонь у помощника машиниста была такая большая, что Володе пришлось пожать ее обеими руками.

— До свиданья, Софрик. Желаю тебе…

Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, душевное, но нужных слов не находилось.