Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Софрик махнул рукой. Заломайко крикнул:

— Шо там за разговоры, Дементьев? Выходи поживей!

Володя еще раз приветливо кивнул всем арестованным, вышел из кордегардии.

— Куда вы меня? — спросил он.

— Туда, куда нужно, молокосос. Вот заведу в карцер да всыплю нагайкой так, шоб ты помнил. Я же тебе сказал, сволочная дытына, щоб ты с Ковригиным никаких делов не имел… А ты меня послухал? — гудел Заломайко, пропуская вперед Володю и тяжело ступая по винтовой лестнице.

Странное безразличие овладело Володей. Угроза жандарма не испугала его, а только вызвала тупую тоску. Голова кружилась. Голодный режим кордегардии не прошел даром.

Вышли на улицу. Густой и холодный воздух октябрьского вечера ударил Володе в лицо. Пахло прелыми листьями, дождем.

— Дяденька жандарм, передайте, пожалуйста, матери на будку, что я арестованный, а то она будет беспокоиться, — сказал Володя.

— Ладно, ладно… Тоже мне арестованный… Сниму вот штаны…

В голосе Заломайко Володя уловил добродушные отеческие нотки.

— Ты мне «Искру божию» Салиаса прочитал? — спросил жандарм, очевидно, мирно настроенный.

— Обязательно прочитаю. Только отпустите домой. Все, что вы мне велели, все прочитаю.

— Ну, смотри… А штукенциями всякими в ящиках брось заниматься. Знаешь, шо бывает в этих ящиках? Фитилек, коробочка… Серничок запалил и пфу! — станции этой нету… А ты не посмотрел и взял. Тоже голова… Парнишка башковитый, а юрундой занимаешься.

— Я больше не буду, — кротко пообещал Володя.

Беседуя так, Заломайко и Володя скоро очутились у входа в кабинет ротмистра.

— Иди, Дементьев, — наставительно и благодушно напутствовал жандарм. — Только начальнику не бреши. Боже тебя упаси! Ежели его высокоблагородия будет про учителя спрашивать, кажи прямо всю правду.

— Ладно, дяденька.

— Да не «ладно», а «слушаюсь» и не «дяденька», а господин жандармский старший унтер-офицер. По чину должен обращение иметь. А еще книжки читаешь… Ну, пшел…

И Заломайко легонько втолкнул Володю в кабинет ротмистра.

Глубоко утонув в кресле, Дубинский курил папиросу, плавая в волнах душистого дыма. Он показался Володе величественным. Голубой мундир его с кручеными аксельбантами, круглыми, отороченными золотистой канвой эполетами и сверкающими пуговицами напоминал красочные олеографии с изображениями генералов.

В кабинете стоял слабый запах вербены… Белые тонкие перчатки небрежно покоились на краю стола.

— Ну-с, молодой человек, вы свободны. Что вы на это скажете? — послышался неожиданно мягкий голос ротмистра.

Володя молчал, изумленно смотрел на Дубинского. Тот выпустил из-под усов тонкую струйку дыма, заговорил, растягивая слова:

— Первое знакомство должно послужить тебе на пользу, Дементьев. Не так ли? Мм… э… Ты теперь служащий на железной дороге. Вся твоя жизнь будет отражаться вот здесь, как в зеркале, — он похлопал рукой по папке жандармских дел. — Чтобы ты ни сделал, куда бы ни шагнул, нам будет известно… Понятно, молодой человек?

— Понятно, — чуть слышно проговорил Володя.

— Ты будешь честно служить, не так ли? Ты всегда будешь слушать начальников и не слушать тех, кто станет призывать тебя к неповиновению старшим… Мм… Ты еще молод, доверчив и глуп. М-да… Связь с крамольником, в которой мы вовремя тебя уличили, возникла бессознательно… Н-ну-с… он — учитель, ты — школьник… уроки, книги, именной подарок — это не так страшно… Но в будущем… Мм… В будущем надо осторожней… Такие, как Ковригин, выступают против священных основ, государственного строя… Против монарха… Ну, ты понимаешь. Ты читаешь книги, учился в казенной школе… Говорят, что ты хотел даже в гимназию? Правда это?

— Правда…

— Мм… да… любопытно. Что ж, голубчик, можешь идти… Ступай.

Дубинский махнул рукой.

— Ваше высокоблагородие, верните мне шкатулку. Это — подарок… — осмелился напомнить Володя.

— Что? Шкатулку? Этого нельзя… Иди…

Пошатываясь, как после долгой изнурительной болезни, Володя вышел из вокзала, присел на ступеньку подъезда. Скупо озаренная электрическим светом привокзальная площадь качалась перед его глазами. За нею в густой синеве сумерек вырисовывались темные очертания домов, колокольня собора. Было уже поздно, и Володя не знал, куда идти. Поезда на Овражное все ушли, идти в депо и ожидать там резервного паровоза не было сил. Только теперь он понял, что страшно голоден и так ослабел, что колени дрожат. К тому же вечер был холодный и сырой, и Володя, выехавший из дому в одной рубашке, цокотал зубами.

Ощущение безразличия и отупения не оставляло его. Напутствие ротмистра словно опутало какими-то цепкими сетями, из которых не вырваться… Грязный потолок камеры, казалось, все еще давил на него.

Слоняясь по улице и дрожа от озноба, Володя решил, наконец, идти в больницу к отцу. К Марийке он пойти не мог, потому что не знал, где живут Ясенские. Дойдя до угла улицы, он повернул обратно. Яркие огни вдруг ослепили его. Он поднял голову и прочитал вывеску:

«Женская гимназия В. М. Врублевской». Володя так и замер на месте. Это была частная гимназия, в которой училась Зина Полуянова. Высокие окна бросали на влажную мостовую теплые квадраты света. Он постоял с минуту, глядя на окна, опустив голову и сутулясь, побрел дальше. Озноб бил все сильнее.

Впереди послышались девичьи голоса, легкое постукивание каблучков. Он еще ниже нагнул голову. Прямо на него, отделившись от компании подруг, шла Зина. У Володи дыхание сперло от волнения. Он сразу узнал ее, хотел спрятаться, убежать, но не успел. Зина стояла перед ним, смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Воля, ты? — изумленно спросила девушка.

Он болезненно улыбнулся, смущенно одернул рубашку.

— Что с тобой? Ты болен? Почему ты здесь?

Зина схватила его за руку, заглянула в измученное лицо.

— Да говори же? Что случилось?

— Меня только что выпустили жандармы… Я четыре дня сидел в арестантской…

— В какой арестантской? За что?

В голосе Зины послышался испуг.

А по телу Володи уже разливалась знакомая теплота. Перед ним были серые ласковые глаза, милое, казавшееся таким родным, лицо в веснушках, тяжелые рыжие косы свисали из-под белой шапочки на спину… Стараясь сдержать волнение, он сказал:

— Мне надо идти искать ночлега. Отец мой в больнице. Я пойду к нему.

— Уже поздно, тебя не пустят в больницу. Пойдем к моей тете. Я у нее живу.

Зина схватила Володю за руку. Он шел, как в чаду, забыв обо всем на свете.

— Я не сержусь на тебя за тот вечер… Хотя ты был грубый, несносный. Я даже хотела писать тебе письмо. Однако вид у тебя, действительно, ужасный, — на ходу сокрушенно оглядывала Зина Володю. — Ты все мне расскажешь, все, все.