Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Володя сидел на шпалах час, другой, а дрезины все еще не было. Уткнув в колени голову, он задремал. Шелест тополей, то тихий и прерывистый, спадающий до чуть слышного лепета, то мятежный и громкий, похожий на шум морского прибоя, не угасал в его ушах.

Но вот заунывный одинокий звук задрожал в шуме листвы. Он становился все громче, настойчивее. Володя открыл глаза. У семафора сердито кричал паровоз. Володя спрыгнул со штабеля, выбежал на пути. В шуме поезда ему послышалось постукивание дрезины. Огни паровоза выползли из тьмы, черный товарный состав, звякая буферами и скрипя колесами, подергался и затих у полустанка.

Быстрые шаги послышались за спиной Володи. Он обернулся. Сквозь сумрак на него надвинулась тощая долговязая фигура, знакомое улыбающееся лицо наклонилось к нему.

— Алеша… ты?.. — изумленно вскрикнул Володя.

— Я… а то кто же? Только ты тише.

— Почему тише? Откуда ты, зачем?

— Я приехал товарным поездом. Дела, брат-химик, такие, что узнаешь — ахнешь.

— Какие дела?

— Ой, сейчас все расскажу. — Алеша оглянулся, прошептал: — Сядем-ка.

Володя насторожился, выжидающе всматривался в вытянутое худое лицо товарища. Они присели на шпалы.

— Ну, Волька, влетит нам… — сказал Алеша.

— Да за что? — все еще ничего не понимая, спросил Володя.

— Вызывали меня к жандарму… — хвастливо сообщил Алеша. Завтра и тебя позовут, так и знай. А Михаил Степанович Ковригин, — знаешь, кто? Политик-крамольник, во! Его уже посадили в тюрьму.

Володя привскочил и снова сел.

— Не ври, — тихо проговорил он.

— Стану я врать… Арестовали его, понимаешь? Он из тех, что царей убивают, во! Знаешь, как Александра Второго… Хакнут из-за угла, и ваших нет! А сегодня пришла к нам твоя мать и говорит, главный жандарм допрашивал ее насчет Ковригина, книжки его забрал. Про тебя все спрашивал.

Володя молчал, разинув рот.

— Михаил Степанович… книжки, как же это? Хлопотал о нас… — бормотал Володя.

— Вот те и хлопотал! — Алеша сердито сплюнул. — Они, брат, похлопочут так, что враз в тюрьму угодишь… Гимназия, гимназия… Вот она, какая гимназия… Мамка твоя плачет. Просила меня, чтоб я поскорее к тебе съездил, про все рассказал.

— Как Михаил Степанович мог царя убить?.. Он хороший человек… — голос Володи дрожал. — А книжки-то зачем забрали? Что они — мешали жандарму?

— А я почем знаю? Позвали и моего отца к жандарму. Пришел он оттуда злющий, как собака. Хвать меня за ухо! Я, кричит, покажу тебе, как в город ездить! Ты, говорит, не знаешь, сколько людей в девятьсот пятом году на каторгу законопатили?…

— А кто законопатил? Зачем?

— Да жандармы, ну их к монаху!

Друзья тягостно помолчали.

— Боязно мне, Алеша… — тихо сказал Володя.

— А мне, думаешь, не боязно? Жандарм как гаркнет на меня — я так и присел. Ох и злющий, сатана проклятая! Высокий такой, усищи черные, глаза будто у крокодила.

— Не бил он тебя? — замирая, шепотом спросил Володя.

— Не бил, а грозил. Сказал, если еще случится что-нибудь, тогда нагайкой запорет.

— Да за что же?

— А я почем знаю! Ты вот домой поезжай. Мамка там напугалась здорово.

Алеша встал, поеживаясь.

— Ну, брат-химик, я поеду. Кажись, поезд на Овражное отходит. Едем вместе, Волька.

— А как же я? Мне надо у мастера отпроситься. — Володя схватил друга за руку: — Оставайся, Алеша, до утра. Вместе и поедем.

— Ну, нет, брат. Отец у меня сейчас злой — не хуже жандарма. Того и гляди, волосья повыдергивает. Эх, Волька! И где он взялся на нашу голову, этот Ковригин!

На разъезде свистнул паровоз.

— Побегу я! — крикнул Алеша и, тряхнув руку Володи, исчез в темноте.

Володя слушал, как сиплый сердитый голос крикнул на разъезде: «Давай!», как зацокали буфера вагонов и заскрежетало железо, смотрел на уползающую в тьму вереницу вагонов и все еще ничего не понимал. Иногда ему казалось, что приезд Алеши и его рассказ приснились ему.

Но вот страх и недоумение опять охватили его.

Мысль, что теперь он никогда не увидит Михаила Степановича, не услышит его советов, не будет читать его книг, показалась ему ужасной. Еще одна утрата, — она делала жизнь Володи совсем пустой и унылой.

Ничего не соображая, он зашагал вдоль путей. И вдруг впереди возник знакомый дробный стук колес. Володя едва успел отскочить в сторону. Еще секунда — и дрезина сбила бы его с ног. Он бросился ее догонять, но дрезина уже остановилась, и с нее слез Друзилин. Он не узнал в темноте табельщика.

Володя что было духу побежал к казарме, торопясь выполнить поручение мастерихи. Он забарабанил кулаком по раме окна так сильно, что стекло зазвенело, а на лицо посыпалась штукатурка. За окном метнулось что-то белое. Володя продолжал бить кулаком по раме. Тогда форточка вдруг отворилась, и из нее раздался спокойный голос Анны Петровны:

— Хватит, хватит… Ты с ума сошел?..

Володя не сомкнул глаз в эту полную недоуменных и мрачных размышлений ночь. Задолго до рассвета он потихоньку вышел из казармы. Поездов в сторону Овражного не было, и Володя отправился домой пешком. Бледное сентябрьское солнце поднялось над голой степью, холодно озарило серую усыхающую траву, окрашенные багрянцем кусты посадок, когда Володя подходил к будке сто пятой версты.

Нерадостным было это возвращение. Марийка, обычно встречавшая брата приветливой улыбкой, хмурилась, смотрела на него испытующе и сердито. На изможденном, еще более постаревшем лице Варвары Васильевны застыли недоумение, испуг. Вокруг усталых глаз темнели круги — след бессонной ночи.

— Достукался, сынок, что уже жандармы к нам на будку приезжают, — сказала она сердито. — Сколько лет жили, такого не было.

Володя стоял посреди будки, виновато склонив голову, исподлобья посматривая на мать. Варвара Васильевна вдруг приложила к глазам угол передника, плечи ее задрожали. По темной высохшей руке скатилась, оставляя блестящую полоску, прозрачная слеза.

— Воля, сынок… Скажи правду, что ты наделал? — спросила Варвара Васильевна.

— Я ничего не знаю, мама… Ничего я не наделал…

— А зачем же он приезжал, жандарм-то? Зачем ты брал у этого учителя книги?

— Книги, мама, хорошие. Их все читают… И Михаил Степанович — хороший человек…

Варвара Васильевна с укором посмотрела на сына, замахала руками.

— Заберут они тебя, сыночек мой… Отца нету. С кем я тогда останусь?

Она обняла Володю, прижала к груди.

— Воленька… Брось ты эти книжки… Сыночек ты мой единственный… И что теперь будет?

— Перестань, мама… — Володя хмурился, ероша взлохмаченный, непокорный вихор. — Я же ничего не знаю, говорю тебе…. Разве за книжки в тюрьму сажают?

Варвара Васильевна бессильно опустилась на табуретку, покачала седеющей головой.