Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Он с отвращением читал газеты, пестревшие сообщениями о поражениях на фронте, возмущался бездарностью главнокомандующего, глупостью царя, разбродом в военных кругах. Еще со студенческой скамьи он симпатизировал кадетам, мнил себя убежденным конституционалистом. В рабочую революцию он не верил, считал, что рабочие способны только на временную экономическую борьбу, а главную роль в назревающих событиях отводил только своему классу.

Но сейчас и об этом не хотелось думать. Легкое покачивание вагона, убаюкивающий шум поезда, предвечерний степной ветерок располагали к бездумью и отдыху. Возвращаться в город не хотелось, и Владислав Казимирович решил заехать к Друзилину.

Дорожный мастер седьмого околотка Друзилин пользовался особенным расположением начальника участка.

Когда-то жена Друзилина, черноокая красавица Аннушка, служила горничной в доме Ясенских. Молодой инженер соблазнил девушку, — Аннушка забеременела. Назревал скандал, грозивший разрывом с молодой женой. Надо было поскорее прятать концы. Аннушка была беременна на пятом месяце, когда родственники Ясенского выдали ее замуж за пожилого холостяка, табельщика Константина Павловича Друзилина.

Все устроилось без больших хлопот. Константина Павловича назначили дорожным мастером; он с грехом пополам руководил околотком; была у него красавица-жена, сын… Владислав Казимирович, приезжая на линию, всегда задерживался на седьмом околотке дольше обычного. Он тотчас же отправлял Константина Павловича в поездку по околотку. Мастер покорно усаживался на дрезину и уезжал на линию. Располневшая, белотелая, все еще обаятельно-красивая Аннушка угощала гостя домашними наливками и закусками, ласкала еще жарче, чем в первые дни девичьей доверчивой любви. Она не стыдилась своей страсти, ходила сияющая и гордая, не скрывала своего отвращения к пожилому, неуклюжему, жалкому в своем смирении мужу. Словно мстя ему за свою поруганную судьбу, она превратила его в раба, издевалась над ним, унижала перед рабочими. Весь околоток знал, почему Ясенский так часто приезжает в Чайкино.

Когда служебный поезд пришел в Овражное, Ясенский вышел из вагона, сказал помощнику:

— Борис Сергеевич, вы поезжайте, голубчик, домой, а я проеду дрезиной по околотку. И передайте, пожалуйста, жене, что я задержусь и приеду завтра утром.

Синебрюхов буркнул что-то невнятное, полез в вагон.

Поезд ушел. Ясенский сразу ощутил знакомое чувство свободы и облегчения. Лень и усталость, досада и раздражение мигом отлетели от него. Здесь, на этой тихой степной станции, никто не смел досаждать ему докладами, кляузами и жалобами. Он чувствовал себя, как в годы студенчества и практики. То было время скитаний в изыскательских партиях, ночевок в крестьянских избах и в наскоро разбитых палатках, веселых студенческих пирушек и мимолетных любовных приключений на глухих полустанках. Какое хорошее и беззаботное было время!.. А главное, он был тогда моложе, его мало беспокоили соображения карьеры и политики…

Ясенский приказал Антипе Григорьевичу подать дрезину. Рабочие выкатили ее, уселись, почтительно сняв засаленные картузы.

— Куда прикажете, Владислав Казимирович? — старчески жмурясь, спросил Антипа Григорьевич.

— На седьмой околоток. Вы поедете со мной, а оттуда вернетесь. Посмотрим мост сто десятой версты.

Рабочие переглянулись: они знали, о каком мосте шла речь.

Старик, кряхтя, взобрался на сиденье, поставил между ног шаблон. Дрезина покатила.

Вечереющее солнце золотило рельсы. Желтые убранные поля были безмолвны и пустынны. Сентябрь уже овеял их своим дыханием, только поздние травы по откосам еще хранили запыленную зелень, дыша запахом увядания.

Владислав Казимирович молчал, предаваясь приятному ощущению покоя. Иногда мысли его уносились к Аннушке. Он уже не раз подумывал о том, как бы прекратить эти компрометирующие его служебное и начальничье достоинство поездки. Но его по-прежнему влекло к жене Друзилина: малограмотная мужичка подчиняла силой своего чувства.

Подъехали к мосту сто десятой версты. Антипа Григорьевич почтительно напомнил:

— Вы хотели осмотреть мост, Владислав Казимирович. Не угодно ли?

— Ах, да… мост… Нет, проедем до разъезда Чайкино, — рассеянно ответил Ясенский и задымил папиросой.

Антипа Григорьевич невозмутимо поджал сухие губы, важно выпростал бородку из воротника серого, заскорузлого, как лубок, плаща, сказал рабочим:

— Гоните поживее.

Рабочие сильнее нажали на рычаги. При всей своей нелюбви к мелкому холопскому услужению Антипа Григорьевич знал, когда следовало угодить начальству.

Дрезина остановилась у низкого серого здания разъезда. Тихий прозрачный вечер спускался на розовеющую степь. Горел на солнце крест дальней колокольни.

Разъезд Чайкино с убегающими в обе стороны пустынными путями, с узкой, усыпанной песком платформой, по которой расхаживали сонные куры, выглядел в этот час особенно скучным, оторванным от мира.

Ясенский приказал рабочему позвать Друзилина. Для видимости надо было осмотреть хотя бы крестовины стрелок. Константин Павлович явился, униженно кланяясь, С рябоватого лица его не сходило выражение робости и растерянности. На небрежные вопросы Ясенского он отвечал только смущенным «гм».

Владислав Казимирович остался недоволен состоянием стрелок: на некоторых переводах усовики были изношены, рамы неплотно прилегали к рельсам, на них лежал толстый слой мазута и пыли.

— Что же это вы, голубчик? — проговорил Ясенский, насмешливо оглядывая неуклюжую, затянутую в легкую суконную бекешу фигуру Друзилина. — Вы совсем не занимаетесь стрелочными переводами, сударь. Кто вам будет менять крестовины? Ваш сосед Полуянов?

— Гм… Гм… — растерянно забормотал Друзилин. — Я просил подослать новые крестовины… Не подсылают.

— Что значит — не подсылают? Что за нелепая болтовня? — Ясенский повысил голос. — Завтра же приступайте к смене переводов. Полуянов, передайте ему две новые крестовины. — Ясенский вытер носовым платком выпачканные руки. — Я удивляюсь… Чем вы заняты, господин Друзилин? Околоток у вас в безобразном состоянии. Стрелки чуть ли не в навозе. Что у вас делают артельные старосты?

— Подбивают толчки, — ответил сгоравший от унижения и стыда Константин Павлович.

— Что вы все — толчки да толчки. Вы должны заниматься не только толчками! — гремел Ясенский. Его бархатистый, мягкий голос далеко разносился в вечерней тишине, — он был слышен на самом разъезде. Там на перроне уже собрались начальник разъезда, дежурный и телеграфист.

— Братцы, уже намыливает башку нашему Друзилину Ясенский, — хихикал, потирая руки, телеграфист. — А потом к бабе его завалится на всю ночь… Эх, тяжела мастерова доля…