Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Вообще мне придется, очевидно, всерьез о вас подумать, уважаемый Константин Павлович, — многозначительно закончил Ясенский. — Дальше так работать нельзя. Даю вам неделю, чтобы привести околоток в надлежащий вид. Иначе прошу извинить… О последствиях задумайтесь сами.

Друзилин, окончательно обескураженный столь строгим напоминанием, только сопел, что-то невнятно бормоча в свое оправдание. Он и сам понимал, что был никудышним мастером и держался на околотке только благодаря Аннушке.

Ясенский, Антипа Григорьевич и Друзилин подошли к поджидавшей их дрезине.

— Сейчас же поезжайте на мост сто десятой версты и сделайте промеры котлована, — приказал Друзилину Ясенский. — Там у вас заметны грязевые наносы после дождей, их следует немедленно расчистить.

— Слушаю-с, — по-медвежьи переминаясь с ноги на ногу и с тем же выражением подавленности на лице пробормотал Константин Павлович.

— Затем побывайте на полуказармах и соберите у артельных старост сведения о количестве добавочного балласта. Проинструктируйте путевых сторожей и переездных сторожих на случай следования высочайшего поезда.

— Слушаю-с, — механически повторял Друзилин.

«Этой работы хватит ему часов на пять», — подумал Ясенский.

— А теперь, господа, оставьте меня, — я хочу отдохнуть. Я, вероятно, направлюсь к вам, уважаемый Константин Павлович.

— Очень рад… Очень рад… — склонил голову Друзилин. — Когда изволите уезжать, Владислав Казимирович?

Он был рад, что начальник, смягчился.

— Завтра утром… Курьерским. Подвезите меня, господа, к казарме и поезжайте…

— Слушаюсь… Вас проводить до казармы? — с вымученной любезностью спросил Друзилин.

— Нет, не беспокойтесь. Вы поезжайте… Поезжайте…

Слушая этот диалог, Антипа Григорьевич только сердито пощипывал бородку. А когда дрезина, высадив начальника у казармы, покатила дальше, он горестно вздохнул, негодующе громыхнул шаблоном о пол дрезины: просто невыносимо было смотреть, до какого унижения можно довести человека!

Ясенский размашистым шагом вошел во двор, не обращая внимания на рабочих, снявших при виде начальника шапки, толкнул дверь казармы.

Аннушка стояла у порога, опираясь о дверной косяк согнутой в локте рукой, чуть испуганно и радостно смотрела на Владислава Казимировича сияющими черными глазами. Это была женщина лет двадцати восьми, начавшая полнеть, но все еще стройная, с гибким и сильным телом и высокой грудью. В ее матово-смуглом лице с упрямым чувственным ртом и высоко взметнувшимися тонкими бровями таилась та властность и смелость, от которой на первых порах люди слабохарактерные чувствуют себя робко и растерянно.

«Она все еще чертовски хороша», — подумал Владислав Казимирович и шагнул к мастерихе.

— Владислав… Вот не ждала… — грубовато-сильным певучим контральто сказала Аннушка и усмехнулась. — Заходи, милости просим.

— Я прошу тебя — тише… там рабочие, — предупредил Ясенский, входя в прохладную, уютно обставленную, полную тихого сумрака комнату.

— А что рабочие?.. Не впервой ведь. — Аннушка усмехнулась. — Друзилишку моего отправил?

— Уехал на околоток… — Ясенский смущенно крякнул.

— Ну и леший с ним. Пущай едет… Ты-то надолго?

— Ночевать буду…

— Ох, как хорошо! А крадешься ты, словно кот по крыше. А я вот ничего не боюсь. На-ка!

И женщина порывисто обняла Ясенского, звонко поцеловала в губы несколько раз.

— Как я рада тебе, сахарный мой… Прокисла я тут совсем со своим мешком. Спасибо, что заехал…

Ясенский уселся на стул, с наслаждением протянул ноги.

— Ох, тоска смертная без тебя, — продолжала жаловаться Аннушка. — И так всю жизнь маяться мне. Хорошо — хоть не забываешь, проведываешь. На сына-то взглянуть хочешь? Позвать, что ль? — лицо Аннушки озарилось светлой улыбкой.

— После, после, — замахал рукой Владислав Казимирович. — Я устал…

— Ну, посиди… А я угощение приготовлю… Чем угостить-то тебя? Уж я угощу тебя нынче. Ох, как угощу…

Аннушка лукаво-маняще повела бровью. В глазах ее заиграли знакомые огоньки, которые всегда так волновали Владислава Казимировича. Он встал, обнял женщину повыше пояса, запрокинул ее голову так, что выгнулась белая, с пульсирующей жилкой возле уха, шея, впился в теплые губы… Ее открытые немигающие глаза смотрели на Ясенского любовно и чуть насмешливо.

— Эх ты, начальник, — презрительно-ласково сказала Аннушка и выскользнула из рук Ясенского. — Погоди-ка. Я сейчас…

Владислав Казимирович, стесненно дыша и зачем-то поглаживая лицо, сел в кресло. Какая-то сила исходила от Аннушки, наполняя душу его необычайно приятным ощущением свежести! Да, только здесь он забывал, что он начальник, как насмешливо величала его Аннушка. Здесь не надо было кричать на подчиненных, сохранять важный высокомерный вид. Все, чем обрастала его душа дома и на службе, спадало здесь, как шелуха.

Аннушка вошла с подносом в руках, поставила на стол бутылку красного вина, глиняный кувшин с холодным топленым молоком, яблочный душистый пирог, вазу с черно-сизым виноградом.

— Угощайся без церемониев, — сказала Аннушка. — Живем мы в степи — городских угощений нету… Так что не обессудь.

Она села, сложив на груди загорелые руки, смотрела на Ясенского весело и спокойно. Владислав Казимирович выпил вина. Кисловатое и холодное, оно показалось ему необыкновенно вкусным. Приятное ощущение покоя охватывало его все сильнее. Он медленно ел рассыпчатый, пахнувший анисовыми яблоками и ванилью пирог, тонкими белыми пальцами отрывал от виноградных кистей синеватые ягоды, клал в рот, а Аннушка смотрела на него, как мать на проголодавшегося ребенка говорила:

— Прислугу Фенюшку я послала к артельному. Пущай погуляет с Федей… А чтоб муж не нагрянул, я дежурного на разъезд послала. Есть тут у меня один дежурный. Табельщик новый. Такой тихий, послушный мальчонка, путевого сторожа сын. Сказала я ему: походи, посиди, а как дрезина загремит, скорей беги и в окошко стучи.

Владислав Казимирович нахмурился.

— Табельщика-то зачем посвящаешь в наши дела? Как ты не понимаешь, Аннушка, моего положения?

— Чего уж тут понимать. Шила в мешке не утаишь. — Аннушка налила в стакан вина, выпила, вытерла губы полотенцем. — Все знают, что ты ездишь ко мне. А зазорно — не приезжай… — Она тихонько засмеялась. — Все знают, как ты мастера моего на околоток спроваживаешь. Иногда и жалко мне его станет, а больше противно. Так вот взяла бы его да перед всеми и потоптала ногами. Так бы и закричала на весь мир, что люблю тебя, что ты вот, такой господин, ездишь ко мне, а не на околоток… А вот закричу!.. Ей-богу, закричу!.. Будь что будет. Надоел мне этот рябой… И вся эта жизнь проклятая!