Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Не хочу. Не хочу выходить замуж… Ни за вас, ни за кого другого. Фу, как это пошло! Уйдите!

Станислав побагровел и гордо выпрямился.

— Зина, ведь ты… Ведь мы с детства… — начал он и вдруг смешался, добавил с досадой и раздражением: — Неужели ты и самом деле неравнодушна к этому, извини, оборванцу мальчишке Дементьеву? Ведь это же смеш-шно! Это ребячество, пойми…

Щеки Зины сразу будто выцвели, глаза потемнели, стали суровыми. Она хотела что-то сказать и не могла — губы ее дрожали.

— Зина, ведь ты говорила, помнишь? Что любишь меня…

— Это было ребячество… — Зина усмехнулась. — Я никогда не любила тебя и не буду любить… — Она снова перешла на «вы». — Пустите меня… Станислав Аркадьевич…

Она рванулась к двери. Станислав было загородил ей дорогу. Но тут же бессильно склонил голову, глухо сказал:

— Вы еще пожалеете, Зина. Вы наивная девочка, школьница, и ничего не понимаете…

— Нет, это вы ничего не понимаете… Ничего не видите, кроме своего мундира, — торопливо проговорила она, незнакомо и неприязненно щуря глаза. — По-вашему люди хорошие только в мундирах… Эх, вы! Какой вы скучный, нудный, Станислав. И что было бы с вами, если бы сделать вас таким оборванцем, как Дементьев… От вас, наверное, ничего бы не осталось. И не смейте больше разговаривать со мной. Прощайте! — резко бросила она и отвернулась к окну.

Станислав на секунду задержался у двери, презрительно фыркнул и вышел с надменно поднятой головой, с оскорбленным выражением на холеном самодовольном лице…

Валентина Андреевна встретила его вопросительным взглядом. По хмурому виду Станислава она сразу поняла, что Зина, эта своенравная девчонка, опять позволила себе какую-то дерзкую выходку и уже готовилась позвать ее и выбранить, но кто-то позвонил у двери.

Это был рассыльный управления дистанции. Станислав разорвал врученный ему пакет, прочитал какую-то бумажку, и на лице его отразился испуг.

— Что случилось, Станислав Аркадьевич? — тревожно спросила Валентина Андреевна.

— Рабочие Подгорского узла объявили забастовку. Меня срочно вызывает Ясенский.

Антипа Григорьевич удивленно крякнул. Все переглянулись. Провожая Станислава, Валентина Андреевна охала, ломала руки.

— И это очень серьезно? Ну, подумайте только, что им надо, этим рабочим? Вы, пожалуйста, Станислав Аркадьевич, известите нас, что там такое случилось.

— Забастовочка случилась, свояченка. Забастовочка, — почти весело сказал Антипа Григорьевич, натягивая на плечи добротную бекешу зеленоватого старинного сукна.

Старый машинист Остап Егорович Трубин медленно шагал через деповские пути к пригородному поселку. Его бригада недавно вернулась из очередной поездки; он, поставив паровоз на промывку, возвращался домой. Неся в правой руке железный сундучок, он тяжело переступал через рельсы, попыхивая дымком из своей коротенькой трубочки.

Две ночи не спал он, тело его ныло, ноги подкашивались, кровь звенела в ушах; ему все еще казалось, что он слышит слабое дуденье стрелочных рожков, размеренный стук колес паровоза.

Через запасные, заставленные вагонами, пути Остап Егорович вышел на паровозное кладбище. Ржавые, ободранные паровозы купались в прозрачных лучах ноябрьского солнца; от них веяло старческой грустью, напоминанием о смерти и беспрерывном разрушении. Чуть уловимый запах ржавчины — запах тления — стоял в холодном осеннем воздухе.

Паровозы безмолвно покоились на путях — мощные, высокие «сормовцы» с острыми передними люками, неуклюжие пузатые «овечки», приземистые «щуки». Когда-то они бегали по стальным путям, гулко грохотали по мостам, оглашая свистками то зимнюю, оснеженную, то осеннюю, пасмурную, то летнюю, солнечно-зеленую степь. На своем паровозном веку они перевезли многие тысячи вагонов груза на потребу живущим и давно умершим людям; на них ездили молодые, полные нерастраченных сил, и старые, уже дряхлеющие машинисты. Теперь паровозы стояли искалеченные, на голых, точно разутых, ржавых колесах, с которых давно поснимали дышла, напоминавшие когда-то сильные, мускулистые руки человека. С многих были сорваны трубы и сухопарники; котлы зияли распахнутыми зевами топок.

При взгляде на них Остапу Егоровичу становилось грустно. В этих паровозах он видел и свое прошлое, и недалекое будущее. Когда-то и сам он походил на новенький, сверкающий свежей краской, только что выпущенный с завода паровоз. Так же бурно врывался в жизнь, бесстрашно мчался по ее крутизнам, был силен, весел, неутомим. Мог не спать две-три-пять ночей — и все же встречать новый день бодрой улыбкой; голова, сердце, руки, ноги его работали, как точно выверенные механизмы, которым, казалось, никогда не будет износу.

Но шли годы… Незаметно накапливалась усталость, невесомыми частицами уносил ее Остап Егорович с паровоза. Ноги все чаще дрожали в коленях, глаза застилала мгла, и весь он, когда подымался на паровоз, казался самому себе втрое тяжелее, чем прежде.

Однажды на рассвете, ведя тяжелый состав, Остап Егорович проехал закрытый семафор. К счастью, он быстро заметил это и остановил поезд. Ничего особенного как будто и не произошло. Паровоз прошел за семафор всего тридцать метров, можно было сослаться на неисправность тормозов, но Остап Егорович был честный машинист. Он знал — причина крылась не в тормозах… На какую-то минуту внимание и привычная зоркость изменили ему.

…После этого закралась в душу Остапа Егоровича неуверенность в своих силах. Точно впервые заметил он тогда и свои сморщенные руки, и тяжесть в груди, и одышку, и боль в коленях. Все недуги как бы пробудились в нем сразу. Впервые Остап Егорович понял, что усталость не выживешь одним днем отдыха. Впервые стал бояться темных ночей, долгих осенних дождей, туманов и вьюг… И паровоз вызывал в нем недоверие; были минуты, когда он чувствовал к нему неприязнь, какую испытывает седок, усомнившийся в своей власти над своенравным конем…

Остап Егорович жил у самой окраины поселка. Прямо за огородами начинался ровный, точно гладко оструганная доска, выгон. Он сливался с дымчатым маревом южной степи. С одной стороны окаймляла его насыпь железнодорожного пути — она терялась в мечтательно грустной синеве далей, с другой — тянулся широкий шлях, всегда оживленный и шумный.

По нем, подымая облака желтоватой пыли, с утра до ночи катились подводы крестьян из соседних деревень. На выгоне часто маршировали запыленные солдаты. Западный ветер засыпал небольшой дворик Остапа Егоровича удушливой пылью, восточный — нес со стороны черных громад металлургического завода едкий черный дым, от которого в поселке дохли куры, хирела вся мелкая домашняя живность.