Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Ему тоже хотелось рассказать кое-что о себе, но что-то удерживало его. «Она, поди, и книжки не читает… Вот Зина, та поймет», — подумал он, и ему стало почему-то жаль сестру, довольную своей судьбой.

— Ай, Волька… Я и забыла! — всплеснула руками Марийка, со счастливой улыбкой на лице порылась под кроватью в сундучке и достала оттуда что-то пестрое, переливающееся голубовато-розовыми отблесками.

— Гляди! — восхищенно прошептала она, поднимаясь во весь рост и прикладывая к груди атласное платье. Живые черные глаза ее сияли, рот был полуоткрыт.

— Кто же это тебе? — спросил Володя, ошеломленный таким великолепием.

— Барин… Владислав Казимирович, — часто дыша, прошептала Марийка.

— За что? — удивился Володя и вспомнил Ясенского, его холеное розовое лицо с крупным горбатым носом, строгий голос, вспомнил унижение и страх рабочих и служащих в дни его проезда по линии.

— А так — ни за что, — вся зардевшись, смущенно ответила Марийка. — Я же говорю тебе, — он такой добрый. Сказал, что еще не то подарит. Только чтоб я хозяйке не показывала.

Володя нахмурился. Щедрость Ясенского казалась ему непонятной.

Марийка бережно свернула подарок, спрятала в сундучок, щелкнула ключом.

— Налить ещё?

— Не хочу.

— Тебе что — не нравится?

— Что не нравится?

— Да подарок.

— Почему? Нравится. Мне мастер тоже вот сапоги подарил.

Тревожная неловкость рассеялась. Спустя минуту Володя и Марийка смеялись, вспоминая детские игры и шутки. Потом Марийку снова позвали куда-то, и Володя собрался уходить. Сестра опять повела его через коридор, наполненный полумраком, мимо кухни, где что-то клокотало, шипело и трещало. Пряная струя горячего воздуха пахнула в лицо.

— Ну, прощай, — сказала Марийка и тряхнула руку Володе. — Кланяйся отцу, матери, заходи чаще.

Она стояла на ступеньках крыльца, чистенькая и ладная, в белом передничке и кружевной наколке, торчавшей на голове, как большой распустившийся цветок. После, вспоминая Марийку, Володя всегда представлял ее такой, какой видел в этот день у Ясенских — в платье горничной, с беззаботной улыбкой на ярких губах.

Он бодро шагал по малолюдной улице. День был погожий, солнечный. Повеселевшие воробьи порхали у домовых карнизов, с крыш капало — это все, что осталось после первого утреннего заморозка. Посреди мостовой подсыхали на солнце налитые недавним дождем лужи…

Для Володи это был день радостных встреч: впереди — свидание с Зиной, потом — с Софриком. Хотелось насытиться впечатлениями на целую неделю, а, быть может, и на долгие месяцы скучного существования в Чайкино.

Он вышел на знакомую улицу, и сердце его забилось быстрее.

Прямые и высокие белокурые тополи выстроились ровными рядами вдоль узких тротуаров. Одноэтажные, редко — двухэтажные, похожие друг на друга кирпичные домики глядели на улицу светлыми окнами. Вокруг стойко держалась мирная тишина, — улицы Подгорска не отличались оживлением. Здесь можно было услышать мягкие, приглушенные спущенными жалюзи, звуки рояля, бренчание гитары. Медные таблички врачей и адвокатов, прибитые чуть ли не у каждого парадного входа, были ярко начищены и блестели. Летом здесь стоял сладкий запах жасминов, левкоев и роз, в изобилии росших в палисадниках.

Володя отыскал знакомый номер, остановился в нерешительности. На минуту его сковало смущение. Воспоминания о той ночи, когда были сказаны какие-то особенные слова, когда сам он был полон переживаний, поднимавших его над обыденной жизнью, нахлынули на него.

И странно, — Володе вновь захотелось, чтобы все было, как в тот вечер, чтобы все повторилось сызнова: освобождение из кордегардии, разговор с Дубинским, чувство обиды. Чтобы опять можно было рассказывать об этом Зине, видеть ее изумленные, полные негодования глаза.

Он прошелся раз-другой мимо дома, остановился, осмотрел себя; сапоги как будто в порядке, брюки, сшитые матерью из дешевого бумажного трико, — тоже.

Володя решительно направился к двери, позвонил. Послышался легкий стук каблучков, и на пороге встала Зина. Она была в том же сереньком с белой пелериной платье, в каком он видел ее в предыдущий раз, только выглядела выше и тоньше и, как показалось ему, стала еще красивее… Лицо Зины поразило его грустным, растерянным и даже испуганным выражением.

Почувствовав что-то неладное, он смущенно поздоровался, хотел было переступить порог, но Зина заслонила дверь.

— Ты приехал? А у нас сейчас гости… и папа… К нам нельзя, — торопливо проговорила она, нервно пожимая его руку…

— Я хотел поговорить… — неловко улыбаясь, пробормотал Володя, но Зина не слушала его и все время оглядывалась на лестницу, уходившую наверх, в сумрак.

Она даже не взглянула на сапоги Володи, которые он ради нее чистил сегодня утром не менее получаса.

— А у нас в Чайкино… — снова начал было он, но Зина перебила.

— Извини, меня ждут, и тетя увидит… Я не могу с тобой сейчас разговаривать…

— А я… Я зайду позже…

— Нет, нет… Не заходи… Не надо…

— Но почему же? — спросил Володя, и в груди его стало холодно. Зина густо покраснела, пальцы ее быстро расплетали кончик свесившейся на грудь золотистой косы.

— Я не могу тебе сейчас объяснить… Ты понимаешь… Мне запретила тетя… Не сердись. Воля, — губы ее по-детски обиженно задрожали. — Я не виновата… Я напишу тебе, и ты поймешь.

— Зина! С кем ты там разговариваешь? — послышался с лестницы недовольный женский голос.

Володя не успел ничего ответить, стоял подавленный, униженный.

— До свиданья, — торопливо прошептала Зина и закрыла дверь, даже не пожав ему руки. Резко щелкнул замок… Стук каблучков на лестнице затих…

Володя долго не мог сдвинуться с места. Он все еще не понимал, что произошло. Все это было так неожиданно, так не походило на встречу, которую он рисовал себе в Чайкино, в часы одиноких мечтаний.

Изумленный взгляд его тянулся к окнам второго этажа, но окна смотрели на Володю хмуро и будто насмешливо. Он перешел на другую сторону улицы и долго стоял там, бессмысленно глядя на дом с тремя белоствольными тополями у парадной двери, все еще надеясь, что Зина выйдет и позовет его… Но Зина не выходила.

Он медленно побрел вдоль улицы, мимо высоких тополей, прочь от этого дома… Он уходил все дальше и дальше, и небывалый стыд и обида сжимали горло… В сотый раз спрашивал он себя, почему Валентина Андреевна не прогнала его сразу в тот вечер? Почему приютила на ночь, скрывая пренебрежение к нему, сыну путевого сторожа? И что плохого сделал он ей и Зине? Что произошло в этом тихом чистеньком домике? Отчего у Зины такие печальные глаза? О каких гостях говорила она?.. Не о тех ли веселых, хорошо одетых и сытых студентах, которых он видел когда-то в Овражном?