Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Замешан он был и в продаже дров с больничного склада. Поэтому в прошлую зиму случилось так, что в некоторых отделениях температура была только семь градусов, врачи сидели в ватниках, а по отчетам оказывался перерасход дров. Выяснилось еще и то, что во время ремонта одного отделения была заново перекрыта всего лишь год назад менявшаяся крыша, а снятое железо продано частным лицам. Все свои комбинации Юдин осуществлял через начальника технической части, которому он выхлопотал у Телицына незаконную дополнительную полставки.

И совершенно неопровержимыми оказались попытки Юдина получать деньги за счет обманных совместительств. Сорвавшись на Новикове, он подобрал себе двух других человек, надеясь легко оформить их через отдел кадров на свободные должности санитаров. Он полагал, что заведующая первым отделением, недолюбливавшая Марину Ивановну, конечно же будет подписывать им графики...

В больнице насчитывалось почти полторы тысячи человек персонала, и раньше главный врач знакомился только с поступающими врачами. Но Марина Ивановна стала знакомиться даже с принимаемыми на работу санитарами: надо непременно самой видеть нового человека и понять — почему и как идет он на эту трудную работу.

Так она и раскрыла затеваемый Юдиным обман. Этого, или чего-то подобного она и ожидала от Юдина, и поэтому не была расстроена. Ее расстроило, что у Новикова не хватило мужества — прийти и рассказать о предлагавшейся ему подлой комбинации. Достало честности только отказаться, как сообщил ей Коля Петров. Это, конечно, тоже хорошо. Но Марине Ивановне хотелось, чтобы в Новикове начало уже появляться и мужество, — тогда она была бы совсем спокойна за него.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Из газеты узнав об Асиной смерти, Вера Георгиевна хотела сразу же поехать к Виктору Дмитриевичу, но передумала. Она хорошо помнила нравившуюся ей Асю, помнила, как Ася мучилась с мужем, и поняла, что не смогла бы сейчас искренне облегчить горе Виктора Дмитриевича. А притворяться она не умела. Она позвонила Мещерякову, справилась о Новикове.

Виктор Дмитриевич почти не мог работать. С усилием заставляя себя выполнять полученные задания, он сейчас же, как только освобождался, уходил в город. Бродил из улицы в улицу. Из улицы в улицу.

В нервном потрясении он плохо воспринимал окружающее. Только по тому догадывался, что на улице, должно быть, очень холодно, что люди бежали, прикрывая носы перчатками и варежками.

Если бы здесь была Леля, она, конечно, ходила бы сейчас с ним. Но от тети Фени он узнал, что Леля уехала в Свирскую больницу. И даже будто обрадовался этому, — он не имеет теперь права на личное счастье.

Приход Славинского в мастерскую, вечер, проведенный в его семье, заставили Виктора Дмитриевича ощутить, что вокруг него есть люди, что, хочет или не хочет, он должен видеть людей, спать, есть, работать. От всего этого — никуда не уйдешь.

Все хотели помочь ему пережить горе. Даже архивариус пришел как-то в мастерскую и просидел целый вечер. Отвлекая его от тяжких мыслей, старик советовался, как лучше оборудовать зал будущего музея, увлекал предстоящей работой. Тетя Феня несколько раз вечерами уводила Новикова к себе.

Но особенно сильное участие он чувствовал при встречах с Мещеряковым. Алексей Тихонович не сказал ни единого слова сочувствия, но Виктор Дмитриевич верно угадывал сердцем, что он страдает сейчас вместе с ним, как может страдать только самый близкий друг.

За всем множеством дел Алексей Тихонович ни на один день не забывал о Новикове, старался постоянно видеться с ним, хотя Виктор Дмитриевич, как и первое время после Асиной смерти, уходил в город и надолго задерживался там.

В воскресенье он ушел с самого утра. Накануне был сильный мороз, а утром потеплело. Колоннада Казанского собора казалась вылепленной из кристаллического снега. Дома в городе поседели, и только капители колонн да чугунные подвески фонарей около подъездов были такими черными, словно выписанные гуашью, — почти физически ощущалась их тяжесть. И хотя это резкое, бело-черное сочетание было траурным, мысли Виктора Дмитриевича начинали возвращаться и тянуться к жизни. Вместе с теплотой в воздухе теплота проникала к нему в душу — теплота к людям, которые были с ним и трудные дни.

Несколько недель Вадим не мог побороть себя, не мог простить Виктору смерть Аси. Он совсем не встречался с ним и только по телефону справлялся о нем у Мещерякова.

Встретившись с другом, Аносов держался строго и сухо. Виктор Дмитриевич понимал, чем это вызвано.

Его еще продолжали преследовать видения похоронного автобуса и красно-черного зала. Но каждый раз все больше мелочей начинало как-то незаметно ускользать из памяти. Оставалось уже немногое, что еще постоянно стояло перед глазами. Асино лицо среди белых восковых цветов. И вокруг гроба — на стенах — проекты солнечных городов.

Порою эти видения гнали на Крестовский, к больнице, к институту. И тогда снова все смешивалось, и горе завладевало им...

Нагибая голову под ветром, беснующимся над широким леденящим простором реки, Виктор Дмитриевич медленно переходил мост... Через этот мост они возвращались с Асей после концерта. Да, жизнь не вернется к Асе... Надо самому жить так, чтобы это было достойно ее жизни. Осуществить все, о чем они когда-то мечтали вместе...

Он почувствовал, что жизнь его не войдет в свою колею, пока он не освободится от страданий, которые не уменьшались, а, наоборот, казалось, росли с каждым днем. И как он внутренне ни пытался противиться, его все сильнее тянуло к музыке.

Кое-как он терпел до конца дня. А на ночь запирался в клубе, за роялем, и утром, иногда почти совсем не поспав, шел на работу.

За эти дни он осунулся. Каждую ночь, садясь за рояль, он снова мучительно переживал все давнее и писал — писал ту часть, когда в новую жизнь врывается ужасное прошлое, когда наступает неизбежный час расплаты за это прошлое.

Несмотря на всю трагичность того, что было написано, он слышал какие-то светлые ноты, стихийно врывавшиеся в скорбную музыку, и сам удивлялся. Когда он писал, он был полон одним только горем, связывавшим сердце, мысли, чувства. Но в музыке звучало то, что еще пока незримо для него самого уже жило в его душе, — неодолимое стремление к жизни, к радости, к солнцу... Еще не затихли отзвуки тяжелых аккордов, но уже звенит, звенит стаккато, — звенит, как весенняя капель...

Заканчивая эту часть, он дошел до таких физических страданий и до такого душевного изнеможения, что, дописав последние такты, не помнил, как уронил руки на рояль и опустил на них отяжелевшую голову.

Проснулся он, когда в клуб пришла уборщица. Солнце давно било в окна. Он поднял голову и поразился — уже утро?