Георгий Марчик - Субботним вечером в кругу друзей

Племянница оказалась и впрямь скромной, воспитанной девушкой. К тому же хорошо, со вкусом одетой. С ладной фигурой. Сияя белозубой улыбкой, Людочка мягкими теплыми губами поцеловала Николая Петровича в щеку, и он почувствовал нежный дразнящий запах французских духов.

Николай Петрович был приятно смущен, и, пока Людочка принимала с дороги ванну, сам неумело приготовил ей завтрак. Это был невиданный и неслыханный в его жизни случай. Людочка вышла из ванны в коротком желтом халатике, не закрывающем даже колен. Но каких колен! Николай Петрович заулыбался, глаза его загорелись, обычно бледное лицо покрыл легкий румянец.

После завтрака Людочка закурила, и Николай Петрович, не терпевший запаха дыма, даже не обратил на это внимания. Он с небывалым подъемом посвящал гостью в новости музыкальной жизни столицы. Потом сам вызвался показать Людочке город, сходить с ней в художественный музей и в консерваторию. Он шел рядом молодцеватой пружинистой походкой, его голос, обычно томный и расслабленный, был полнокровен, звучен, он говорил много и с задором, глаза горели живым горделивым огнем. Он был бодр и полон энергии. Куда девалась его медлительность и внешняя апатия?

Вечером они были на концерте в консерватории. В перерыве Николай Петрович комментировал концерт — его замечания были неожиданны и остроумны. Людочка смеялась и смотрела на Николая Петровича с поощряющим интересом. А он вошел в такой азарт, что сам предложил после концерта сходить в ресторан поужинать. Они пили шампанское и танцевали. Людочка по-родственному обняла Николая Петровича за шею мягкими руками, а он крепко обхватил ее сильную гибкую талию. Звучала пошлая ресторанная музыка, но сейчас она почему-то не казалась ему пошлой, наоборот — она волновала, дразнила воображение. А рядом была Людочка, ее белая шейка, ржаные волны ее волос. Николай Петрович вдыхал запах ее духов, и у него слегка кружилась голова и блестели глаза. Он был неутомим — шутил, танцевал, галантно ухаживал. Он не чувствовал угрызений совести — он добросовестно выполнял свой долг гостеприимного хозяина и поручение жены.

Танцуя танго, они обнялись и двигались в едином плавном ритме, словно в каком-то розовом тумане, как двое влюбленных, уплывающих на воздушной ладье под звуки музыки в иные измерения бытия. Николай Петрович ничего не видел и не слышал, кроме этой по-новому звучащей пульсирующей в ритме с его кровью музыки и этой чудесной плоти рядом с ним. Они сейчас ни о чем не говорили — потому что сейчас говорить было не нужно.

Николай Петрович отчетливо понимал, что эти новые, необычные для него чувства всегда дремали в нем и только ждали подходящего момента, чтобы как огненная лава из вулкана выплеснуться наружу. Его никто никогда не учил, как надо красиво ухаживать, как вести себя, — это пришло само собой, безо всяких усилий с его стороны. Он легко делал все, что требовалось, как легко впервые плывет брошенная в воду собака.

Казалось, через мягкие податливые руки Людочки, ее гибкое тело в его руки, его сердце, его голову переливаются горячие буйные волны тока…

Домой они шли пешком. Темные густые ветви цветущих, сладко пахнущих медом лип касались их разгоряченных лиц… Утром Людочка с лукавым кокетством сказала:

— А я хочу кушать.

Оба они весело рассмеялись. Вот так, смеясь и мешая друг другу, они готовили завтрак. Потом сели за стол и с аппетитом ели, поминутно хохоча, припоминая смешные детали вчерашнего вечера. Впрочем, сейчас им все казалось смешным. Каждая фраза вызывала взрыв хохота.

До обеда Николай Петрович работал в своем кабинете — на этот раз с особым ощущением приподнятости, взволнованности, ожидания чего-то праздничного, необычного. Острее, чем когда бы то ни было, он чувствовал и понимал музыку и самую жизнь.

Вечером они катались на пароходике по Москве-реке, ходили в кино, снова гуляли. Николаю Петровичу казалось, что он попал в новый, неведомый ему мир…

И вот наступил день прощания. Людочка не захотела ждать возвращения тети и уехала накануне ее приезда. Они ни о чем особом не говорили с Николаем Петровичем — да и не о чем было говорить. Оба испытывали одинаковое чувство сожаления и какой-то странной душевной неловкости.

Николай Петрович на аэродроме гладил своими сухими трепетными пальцами кисть руки Людочки и молчал. Она улетела, а он не захотел сразу же возвращаться в свою пустую квартиру и долго, как неприкаянный, бродил по улицам, задавая себе один и тот же вопрос: «Почему я должен чувствовать себя преступником, вором, моральным уродом? Почему?»

Николай Петрович встречал жену с присущим ему скучающим, утомленным и капризным выражением лица. Он снова был самим собой. И, едва завидев жену, в обычном для себя тоне избалованного, капризного ребенка сказал, что совершенно осатанел, дожидаясь ее, что нарушен весь привычный для него ритм жизни, что с приездом племянницы все пошло вверх дном и ему приходилось самому убирать и ходить в магазин и даже готовить еду, чтобы ублажать гостью. И что он не мог упорно, как всегда, работать. А то, что не написано сегодня, не будет написано завтра. И никогда больше.

Жена с мягкой понимающей улыбкой слушала его и повторяла: «Не волнуйся, дорогой. Теперь все будет хорошо».

С ее приездом жизнь снова вошла в свои берега и потекла по своему обычному руслу. Николай Петрович старался не вспоминать о том, что было в прошедший месяц, чтобы не бередить душу. Это снова был педантичный, осторожный, раздражительный человек с унылым выражением лица и столь же унылыми суждениями. Всем своим видом он как бы подтверждал, что такими, какие мы есть, нас делают обстоятельства. То есть судьба. А судьба, как известно, играет человеком, даже если он музыкальный критик…

Все мы стали какими-то слишком, я бы сказал, впечатлительными. Я не исключение. Зашел на днях в универмаг. Вознамерился купить новый галстук. Вначале походил по разным отделам, поглазел на красивые вещи, на некоторых продавщиц. Потом подошел к нужной мне секции. Стал придирчиво перебирать галстуки, примеривать — к лицу ли. Спешить мне некуда — тем более что продавщица куда-то отлучилась. Примерил один, второй, третий галстук. Вот этот, кажется, ничего, подходит. Синий, в белую полосочку. Повязал себе на шею, заправил под пиджак. Глянул в зеркало. Смотрит на меня оттуда этакая благородная личность — ни дать ни взять пресс-атташе или, по меньшей мере, кандидат наук.

Стою я, значит, любуюсь собой и вдруг вижу в зеркале: стоит за моей спиной некий тип и внимательно наблюдает за каждым моим движением. Тут и сказалась в полной мере моя впечатлительная натура. Еще ничего не успел подумать, а уже почему-то страшно испугался, даже окаменел от какого-то подлого, утробного, ничем не обоснованного страха. Словно я на самом деле злостный преступник, застигнутый на месте преступления. Только я хотел повернуться к нему и все объяснить, как вдруг он хвать меня за локоть: дескать, стой, ни с места. Ну, думаю, влип. Сейчас этот тип поднимет шум, начнет карманы выворачивать, галстук с меня сдергивать, составит протокол. Конечно, сбежится публика. И пока разберутся, что это недоразумение, сгоришь со стыда. А вдруг кто-нибудь из праздношатающихся знакомых увидит? Позор. Все это я лихорадочно обдумываю, а сам боюсь пошевелиться — нашло на меня оцепенение.