Василий Лебедев - Высокое поле

— Ну вот, будет чем покрыться, — кивнул тот, но отстранил дорогую для себя вещь локтем, поскольку руки были измазаны. — Накинь на себя. Посиди.

Леха с удовольствием накинул на плечи кожанку и сел на порог, спиной в темноту улицы. С воли потягивало холодком осеннего тумана, скучно пахло подсыхающим репейником.

«А матушка психует…» — подумалось ему невесело, и он испугался, но не того, что она может не спать ночь, проплакав ее, а того, что дядька догадается о неприятностях.

— А для чего ты чистишь их? — спросил Леха, опасаясь, как бы он не начал расспросы. — Или с кашей есть? Я люблю…

— Кишки-то?

— Да.

— Кишки с кашей хороши-и… — протянул дядька. — Я тоже любил, бывало, когда мама жарила их. Набьет кашей, завяжет, лучинку воткнет. Берешь за лучинку со сковороды — сало кап-кап-кап… Хорошо. Но то — свиные кишки, а эти… эти не годятся для еды.

— А на что ты чистишь?

— А на струну пойдут.

Леха слышал, что струну, на которой бьют шерсть, делают из кишок, но доподлинно не знал как, однако кивнул с пониманием.

— А не много на одну струну? — спросил он важно.

— Что за много! Их надо штук двадцать, чтобы тоненькая струнка вышла: ведь они усохнут и будут что тебе нитка. А потом натяну ее на брядовый сук — дело будет. Тронешь ее — а она так и задышит, так и задышит. Всю шерсть перерыхлит, только подкладывай. Хорошо на струне-то…

— А разве ты научился валенки катать? — опять торопливо спросил Леха, боясь молчанья.

— А как же! Научился. Теперь катаю, когда надо.

— А зачем? В магазине легче купить, — подделываясь под дядькину степенность, заметил Леха.

— Да это верно, что легче! Только из магазина сам ты носи. Что там за валенки — зиму поносил и подшивай. Еще поносил — выбрасывай. Да и холодные, ведь с купоросом катают, а я катаю на чистой водичке, как дед Митрей, бывало. Во-от… Так зато сунешь ногу в такой валенок — будто в платок пуховый. Я вон себе скатал черные, без краски и без купоросу, так третий год ношу, а они только раздались. Целы-целехоньки, да и нога в них, говорю, как дома. Во-от… А в магазине — оно, Леха, конечно, быстрее, проще, так что кому приспичит — там берут.

Помолчали. Леха не знал, что бы спросить еще.

— А чего ты поздно овцу-то резал? — придумал он.

— Совсем бы не резал, да чья-то собака ногу ей перехватила, вот и зарезал безо время. Сегодня смотрю — нет овечки, в поле, знать, осталась. Ну, пошли наши, искали-искали — едва нашли. Собака это загнала, не иначе. Нынче дачники валом повалили сюда, а собаки-то у них городские, вырвутся на волю — ну и ошалеют. Вот какое дело… — дядька говорил так, будто рассказывал что-то приятное. — Ну, а раз зарезал, то кишки надо сразу обделать: завтра будет поздно, вот какое дело…

— Почему поздно?

— А струна вонять будет.

— Ну да! — ухмыльнулся Леха.

— Ты понимай, чего тебе говорят, — недовольно повел дядька своим утиным носом. — Это не мной придумано. Деды не дураки были. Они, брат, не в такое время выжили, много чего не знали, а мы, где бы перенять — так нет: усмешку строим.

Леха нахохлился под кожанкой, он не рад был, что рассердил дядьку, а тот в сердцах стал быстрее скоблить ножом.

— Я ведь тоже такой был олух, — сказал он наконец спокойно, как бы принимая во внимание Лехину молодость. — Раньше, бывало, старики делают чего-нибудь, а тебе и трава не расти — не смотришь. А сколько они, старики-то, знали! Чего только не умели! И бабам, и мужикам — всем дело было круглый год. Тут как-то летось понаехали из города любители старины — есть такие, теперь мода, что ли, пошла. Ну, приехали, пошли по домам, да все к старухам льнут, выспрашивают да слушают, открыв рот. У бабки Марьи икону купили, а у соседки Крутилихи прялку с потолка сняли, да чуть не разодрались из-за этой прялки. Им это — потеха, а старикам это жизнь была. Во-от… Все они делали сами. Так уж надо было, такое время было, что человек сам себе был отдан. Во-от…

— А худо это? — спросил Леха.

Дядька поднял голову, прищурился на лампочку.

— А кто его знает! — вздохнул наконец он и ополоснул нож, на котором налипла сальная масса. — Знаю я одно: какое бы горе ни сваливалось — война ли, голод ли, другое ли лихо какое, а наши предки выживали сами, не кланялись никому. Вот за это я их уважаю крепко! А сейчас другое время — техника…

Дядька опять вздохнул, еще глубже, тяжелее прежнего. Должно быть, он вспомнил о своей несбывшейся мечте стать шофером и надолго замолчал.

Леха уже не боялся, что дядька начнет его расспрашивать о доме: это он сделал бы раньше, а теперь ушел в себя. Думает. Теперь не нужно было задавать вопросов, можно сидеть и смотреть. Лехе на какое-то время представилось, что жизнь на этой родной ему земле началась не с того дня, когда его кто-то посадил на лошадь, а значительно раньше — много-много веков назад, и не всегда тут гудели провода и горел свет, не всегда стояла по ночам тишина в этих полях, не всегда был у людей хлеб и хорошая одежда, но пережили все предки и даже оставили жизнь. Лехе впервые за свои семнадцать лет вдруг захотелось узнать, кто же были его деды и прадеды, как они жили и умерли и были ли среди них те, о которых помнили люди. Он раздумался и задремал, потому что было уже поздно, да и день выдался у него необыкновенно трудный. Он не заметил, как наклонил голову и коснулся сырой от слюны губой своего острого колена, а откуда-то издалека накатывался на него шум мотора, еще очень слабый и ровный, а громче этого звука было что-то другое. Это другое все настойчивее бередило его сон, и наконец он очнулся, окинул мутным взглядом сарай, дядьку, который тоже повернул ухо к уличной стене сарая и слушал. Там, на улице, в тишине августовской ночи разносилась песня, покрывавшая собой шум автомобильного мотора.

«Солдаты!» — сразу догадался Леха.

— Солдаты! — тоже угадал дядька. Он опустил натруженные руки и смотрел куда-то в сторону, вслушиваясь в слова песни. Всей своей позой он как бы говорил, что ему скучно здесь, в сарае, что он знавал другую жизнь, вот такую же, как там, на машине — немного тоскливую, строгую, но приятную. Может, он вспомнил свою службу и друзей, с которыми свела его армейская судьба и которых теперь он никогда уже не увидит.

Песня уехала.

Дядька закончил неотложное дело с кишками, вымылся и первым полез на сеновал, где они с племянником должны были устроиться на ночь, чтобы не будить домашних. Леха — за ним.

— Тихонько, лестница жидковата, — проговорил дядька уже сверху и подал свою теплую, чуть скользкую от сала руку.