Василий Лебедев - Высокое поле

— Так тут и всего-то — девять километров. Дядя Аркадий…

Леха хотел спросить, нельзя ли ему пожить у них немного, но не хватило сразу духу, и он спросил:

— …чего ты делаешь?

— А кишки чищу. Садись, вон, на порог да смотри, если интересно тебе.

Леха сел. Вытянул гудящие ноги. Облокотился на косяк.

В сарае горела большая лампочка, должно быть специально ввернутая для этого тонкого и необычного дела. Из дома не доносилось никаких звуков, там, наверно, уже легли спать, зато в сарае, встревоженные запахом свежего мяса и светом, брыкали за загородкой овцы, порой тяжело вздыхала корова, пережевывая отрыгнутую жвачку. Тут же, около самой стены, остывала растянутая на деревянной пялке и подвешенная веревкой к круглой деревянной матице небольшая баранья тушка.

— Есть-то хочешь? — спросил дядька.

Он удобно сидел на низком деревянном чурбане, хорошо просохшем, потрескавшемся, но еще с остатками бересты, и торопливо посверкивал острым коротким ножичком, ловко очищавшим тонкие бараньи кишки от сала. Рядом стояло светлое ведро еще не остывшей воды и большой зеленый таз, в котором, как догадался Леха, мылись уже унесенные в дом потроха.

— Я говорю, есть-то хочешь?

— Н-нет…

Дядька повел на племянника широким утиным носом — точно таким, как у матери Лехи, — и его крупное розоватое ухо недоверчиво шевельнулось.

— Молоко в сенях, где всегда, понял? — без долгих уточнений сказал он.

— Понял…

— Найди. Там полкринки свежего есть — выпей, а потом говорить будем, если есть о чем. — Дядька испытующе блеснул в Лехину сторону крупным потускневшим белком правого глаза и тут же устало повернулся к работе. — А в дом за хлебом ступай, да не шастай там шибко-то: там спят наши. Убегались сегодня овцу искавши. Понял?

— Понял…

— А понял — так иди!

Дядька наклонился к ведру, чтобы ополоснуть руки и нож, а племянник направился к лестнице, что вела со двора в дом.

Леха с весны не был здесь, с того дня, когда он приходил сказать, что окончил школу и теперь будет поступать в техникум в городе. Он заверил родню, что поступит «запросто». Однако на экзаменах он провалился с треском, поэтому сильно переживал в душе, боясь насмешек, хотя вместе с ним не прошли по конкурсу Сергей Завалов и Митька Пашин. Обо всем этом сразу же узнали и здесь, в Радужье, поэтому показываться сюда не хотелось, как можно дольше. Он не пришел бы и сейчас, если бы не такой случай.

Раньше Леха часто бывал в этом доме, особенно любил ходить сюда весной, когда дядька брал его на реку за щукой. Еще лучше бывало осенью, где-то в конце сентября, когда все заботы — сенокос, уборочная — все уже было позади, в такое время рыбачится легко, неторопливо, ничто не тянет душу, не беспокоит мошкара, а рыба, нагулявшаяся за лето, кажется в своих рывках сильнее, тяжелей. Уходили на ночь. Подновляли на берегу шалаш, потом поднимали со дна ловушку с мелкой рыбой-живцом, ставили перемет и разводили костер. Любил Леха эти минуты… Пламя весело подрагивало на песке, выхватывало из плотной осенней тьмы только те деревья и кусты, что были рядом; отдаленные освещало слабо, зато еще сильнее чернило пустые проемы меж деревьев. Туда, в эту темноту, отлетали спугнутые огнем птицы и долго верещали там, недовольные. Иной раз скрипуче вскрикивала обалдевшая от света сова и, рыжая, бесшумно металась в этом адовом для нее кругу, пока не находила отрадную темноту где-нибудь в черной глубине просеки.

— Во чумная! — переводил тогда Леха дух.

— Оробе-ела, — покладисто отвечал дядька.

А лес, знакомый берег, река — все неузнаваемо измененное темнотой, дрожащими бликами света, — снова и уже до утра затихает кругом, лишь посапывает да потрескивает костер. По всей глади озера высеялись звезды и медленно, неприметно для глаза, плывут на запад… Мир кажется необычайным, берег — необитаемым, а сами они — путешественниками, и от всего этого невольно говоришь вполголоса. Небольшая алюминиевая кастрюля давно уже отбилась от домашней утвари и служит им походным котелком. Вот висит она над костром, прокопченная, неухоженная, с несуразно длинной проволочной дужкой, и нет ее милее сердцам рыбаков. В ней начинает дергаться вода — все сильнее и сильнее — и вот уже бьет ключом. Дядька несет от берега вычищенную картошку и осторожно, жмурясь и отворачиваясь от жары, опускает ее в кипяток из своих широких, забористых ладоней. Пройдет еще минут тридцать — капли из кастрюли все реже будут цокать в дрожащий угольный жар, и наступит наконец долгожданный ужин.

А разговоры! Там каждое слово дядьки, сказанное неторопливо, серьезно, западает в самую душу. Он говорит с Лехой, как с равным, и на многочисленные вопросы племянника отвечает основательно, подумав. После ужина ложатся спать до того самого часа, когда знакомые звезды отойдут куда-то в сторону, а на востоке робко замлеет светлынь. Покрываются Лехиной фуфайкой, а вниз, на ветки, стелют знаменитую дядькину кожанку. Он купил ее у демобилизованного летчика, когда мечтал стать шофером. Мечта эта была большая. Он приобрел нужные книги да при случае еще подучивался у знакомых шоферов, но на комиссии вдруг выяснилось, что глаза у дядьки, отлично видевшие и вдаль и вблизь, плохо разбирают цвет — дальтоник… Не меньше самого факта обидело дядьку это слово — ненормальное какое-то: дальтоник. Так и не легли шоферские права во внутренний карман этой куртки, но носил ее дядька и берег ее, как свою самую заветную мечту, которой так и не суждено было сбыться.

— Ты чего не идешь? — прищурился дядька против лампочки, заметив, что племянник стоит на лестнице.

— Да так… — очнулся Леха от своих воспоминаний.

— Захвати кожанку! Она, ты знаешь, отдельно висит. Да не шастай, говорю, шибко-то, пусть там спят.

Леха без труда добрался в темноте до оконца, потрогал кринки и взял нецелую — самую легкую. Выпил молоко одним духом и на цыпочках прошел в кухню. Дверь была неплотно прикрыта, поскольку в доме было жарко спать: от протопленной русской печи тянуло теплом, еще лишним в августе. Не зажигая света, Леха прошел до того гвоздя в переднем простенке, где всегда, отдельно от другой одежды, висела кожанка. Он нащупал ее, снял, осторожно пошел назад, прижимая к подбородку ее пахучую кожу.

Леха тоже был влюблен в эту кожанку. Раза два надевал ее и мечтал со временем, когда будет работать конюхом, выпросить навсегда. Конечно, он никогда не наденет такую вещь на работу, не пойдет в ней к лошадям, но будет говорить дядьке: дожди, туманы, мокрые от росы деревья и кусты в загоне — в таких условиях фуфайка не одежда. Дядька должен согласиться… Надевать эту вещь Леха будет только по праздникам, в выходной и еще в клуб. Ничего, что пока у него нет мотопеда, зато он придет в клуб в блестящей темно-коричневой фуфайке, в рубашке с галстуком. Надька не может этого не заметить… Но теперь, когда дома случилось по его вине такое несчастье, когда он ушел без ведома матери в Радужье, да еще после того, как он провалился на экзаменах — мечта о кожанке становилась совсем безнадежной. Леха спустился с лестницы на двор и молча подал дядьке его кожанку.