Василий Лебедев - Посреди России

— Ты чего это, поганец?

— Да ничего! Это вот…

Он приподнял подол рубахи, но даже и полотенце не укрыло грехи: выше и ниже обмотки проступал устрашающий темный натек.

Тонька ахнула и примолкла.

Теща глянула — разговорилась опять:

— Батюшки светы, до чего же мы докатились! Арестант в дому да еще и побит! Это на чего же похоже? А? Только этого у нас и не было, а так все было. Да за что же нам такое несчастье-то? А? Да за какие же грехи-то великие? Я-то уж ладно, старая, а ты, доченька, дожидайся теперь арестанта своего, а придет, так инвалид — кормить и поить надо, да еще и ухаживать… Ой-ень-ки-и-и!

Это «ой!» старуха выдала на такой высокой ноте, что было слышно, наверно, на станции.

Николай крепился. Он крамольно матерился в душе и набожно молчал. Теперь его занимала не теща, теперь были мысли поважнее. Он понимал, что никакой синяк не спасет его от ответа, если, не дай бог, тот громила не выживет или, очухавшись, подаст в суд. Он не знал, что можно предпринять, с отчаяньем вспомнил вчерашний вечер, пустячную ссору, даже неизвестно из-за чего, и проклятую скамейку. Наконец мысли немного выстроились. Для начала надо было узнать, откуда такой налетел и кто он. Николай, перекрывая тещины вопли, выкричал Тоньку из кухни и дал ей понять, что надо все это разузнать, чтобы начать что-то делать, а то, и верно, все может кончиться самым дрянным образом.

Тонька убежала в правленье. Теща тоже засобиралась, но в более надежный центр информации — в магазин. Она покружила по дому и выкроила Николаю еще немного:

— Верно люди сказывали: наплачетесь с таким зятем, ревмя нареветесь — вот так и выходит. Будем знать, дураки, как этаких субчиков в дом примать! Этаки жизь устроят — ни себе, ни людям. Да это рази жизь? Это рази муж, коли с утра по году из синяков не вылезает?

Это была наглая ложь, как считал Николай. За последние десять лет он впервые подрался серьезно, да и то не помнил, как могло это свалиться на него, хотя и не был пьян.

— Синяки мои! — огрызнулся он.

— А дом — мой! — тотчас вспрыгнула теща на своего любимого конька.

— Ладно. Вот скоро получу казенную площадь и уйду.

— Получишь, получишь! И уведут! — охотно подхватила она с ловкостью. — Только вот узнать бы, на сколько годов дадут тебе казенную-то. Пойти спросить у добрых людей, сколько тебе причитается. Сколько дают ноне за смертоубийство-то…

— Не каркай! — сердито крикнул ей вослед.

Он не на шутку забеспокоился. В такие минуты трудно оставаться одному. Он с трудом поднялся на ноги, прошел до шкапа и достал свежую рубаху. Осторожно, с большим трудом надет ее поверх полотенцевой обвязки. Тело вдохнуло свежесть чистой льняной рубахи, тоскливо тронуло душу: в чистую влез, как перед кончиной… Носки и сапоги долго не давались одной руке. Пиджак надеть не изловчился, он просто приподнял его в здоровой руке и подлез под него, накинув на плечи. «Как разболелось все, будто черти горох молотили на мне», — уже без усмешки подумал Николай.

На двор вышел — темнее тучи. Полдневное осеннее солнышко, такое редкое после ненастья, и то глянуло тещей. Ничего не радовало сейчас, и тревога росла вместе с болью в боку. Надо было бы дойти до медпункта, обратиться к медсестре, но это казалось неважным. Он сел на ступеньку крыльца и стал дожидаться Тоньку, но раньше ее прилетел Семен.

— Живой?

— Ну.

— Болит?

— А ты думал! Машина-то как?

— Ай!.. Покопался для виду… Я вот чего пришел: надо взять справку у медсестры, что он тебя тоже уделал. Она сделает тебе техосмотр, напишет, что у тебя полетело…

— Вот еще…

— Слушай! Потом надо составить акт, что он тебя бил ногами да еще первый напал. Подпишут, кто видел.

— Не буду я никаких актов писать.

— Ну и дурак!

— Ну и пусть!

Семен выкатил на приятеля крупные серые глазищи, пожевал толстую губу и тихо проговорил:

— Статью схватишь.

Николай тяжело вздохнул, а в боку при этом так ломануло, будто ребро лагой поддели. Лучше бы Семен не говорил этого.

— Да я не боюсь, только вот… дочку жалко.

— Во-во! — казалось, обрадовался Семен. Он присел на самую нижнюю ступеньку и глядел Николаю в лицо. — Про это еще Пушкин-старик писывал, как один чмур в молодости под пистолеты вставал легохонько, только поплевывал, — стреляй, мол, гадило, мне все равно — не боюсь! Потом тот же чмур уже семьей обзавелся да и забыл, что за ним должок: стрелять по нему другой должен был.

— За что?

— По уговору! — отмахнулся Семен. — И вот как пошел он под пистолетик, так и задрожал, потому что семью вспомнил. Вот так и ты… Эвон, дуроломина твоя несется! А за ней и Акимовна чешет.

И верно, за женой мела подолом и теща. Тонька шла решительно, а старуха была чем-то сильно взволнована, это было видно издали.

— Расселись! — закричала Тонька. — Натворили дедов, так хоть сейчас-то башкой подумайте!

— Чего думать-то?

— Ехать надо в больницу, а не штаны просиживать. Бригадир звонил сейчас, узнавал все про того…

— Чей он? — спросил Николай.

— Из Кручева.

— А! Из Кручева! — обрадовался Николай, будто это и было самое главное.

— Живой, значит! — ядовито цыкнул слюной Семен.

— Вот и поезжайте, пока живой, недотепы! Может, договоритесь, если пустят вас, или записку напишите, чтобы не накатывал на тебя следователю. Чего сидите-то? — взмахнула она руками, как ощипанными крыльями, и влетела по ступеням крыльца. Ее крашеная голова белым пузырем чиркнула за косяк.

Слово «следователь» подбросило Семена. Он напялил кепку потуже и заторопился к своему грузовику. Навстречу колыхалась Акимовна.

— Свету конец! — возопила она так, словно крикнула «караул».

К ней с разных сторон и на разных скоростях, точно рассчитав точку встречи — у калитки, прямо через грязь плюхали подруги-чаёвницы. Все пенсионерки. Все независимые.

— Свету конец! — теперь уже у самого дома.

Николай заметил, как крик этот еще сильней подстегнул старух. Ему хотелось уйти, но что-то было в этом крике, что-то важное и, главное, непритворное.

— Люди добрые! — приостановилась Акимовна, воздев руки к небу и низко, в пояс, кланяясь женщинам. — Свету конец!

Две уже стояли около угла дома, перевязывали торопливо платки, а еще две брали канаву, но ни одна не спрашивала ни о чем, каждая знала по опыту, что после такого призыва утаить что-то — смертный грех, поэтому Акимовна обязана выложить причину, как пирог на стол, иначе зачем людей скликать? Акимовна знала, что от нее ждут пояснений. В этом случае можно было потянуть, покуражиться, раздразнить интерес, но новость была, видать, столь ошеломляюща, что весь ритуал сразу забылся.

— Полюбуйтесь, люди добрые, до чего народ дошел: свой на своего руку подымает, свой своего убивает! Свету конец! Эвона сидит зятек мой разлюбезный. Вчера в новом клубе двоеродного брата убойным боем бил. Колюшку Белова из Кручева! Ой-ень-ки-и-и! С братом, с сыном Павла Степановича, валеноката, насмерть побились!