Василий Лебедев - Посреди России

— Ой! До чего же, и верно, народ дошел! — поддержала подруга.

— До последней моченьки. Верно, что свету конец! — отозвалась другая.

Николай, ошарашенный такой новостью, растерянно слушал их восклицанья, и они уже не раздражали его, а точно и беспощадно били по чему-то самому больному. Он молча принимал эти удары, как заслуженное наказанье, как первую справедливую кару, за которой тревожно надвигалась другая, а за ней должно грянуть, наконец, просветленье, какое-то великое просветленье. И все же что-то протестовало в нем. «Не может быть! Не должно!» — билась в нем слабая надежда, в которую сам он уже мало верил, да и тещины причитанья не оставляли сомнений.

— Свету конец! Брат на брата! Матка-то Колюшкина в позапрошлое лето ко мне заходила. Чай пили. Сыночка хвалила… Свету конец!

— А ну хватит народ глушить! — окликнула Тонька с крыльца и сделала выразительный знак рукой: домой!

За Акимовной в дом ушли сразу две закадычные подруги, две другие остались, но не уходили — ждали персонального приглашенья, а пока, отвернувшись, будто наблюдали за приближающейся машиной Семена, переговаривались:

— Верно говорит Акимовна: позаветрел народ, родной к родному не прилегает. Добром это не кончится…

— Надо бы! — отозвалась другая. — Слышала, в загородной стороне, будто бы в Радугах, молодые поженились тайком. Пожили-пожили да и поехали родным объявляться. Взяли у знакомых машину легковую да у невестиного дому и разбились насмерть. Потом-то как глянули старики — и обмерли: брат с сестрой, двоюродные, поженились, не знавши. Вот оно и есть, наказанье-то…

Машина Семена затарахтела у самого угла, заглушила последние слова женщин. Николай поднялся и потащился к Тоньке за деньгами. Что ни говори, а ведь в больницу с пустыми руками не пойдешь.

Минут через пять он уже приноравливался сесть в кабину, но тут к дому подкатил «козлик», подрагивая брезентовой крышей. Из него вышел усталый человек лет сорока с папкой в руке.

— Это дом Сорокиных?

— Сорокиных, — неуверенно ответил Николай.

— А Сорокин Николай Васильевич не вы будете?

Николай мельком глянул на приятеля и ответил:

— Можа, когда и буду, а пока — это не я.

Это была последняя защита, и он мученически уставился в глаза следователя, но не выдержал и полез в кабину.

Семен гнал на совесть, не жалея Николая. Да и как убережешь, если все шоссе до города в колдобинах. Терпи, казак! Скоро, однако, они поняли, что никакой погони за ними нет, поехали потише. То, что они ушли от следователя, радовало Николая, а предстоящая встреча с больным вселяла главную надежду. Он свято верил в то, что удастся уговорить брата замять это дело, ведь как-никак брат, родственник. При этой мысли острота тревоги за себя и за семью отошла, но зато, как боль в боку, подымался второй вал беспокойства, пока еще неясного, невыверенного, и касалось оно не только его самого или Тоньки, не только Акимовны, дочки, Семена, соседей, не только всех родственников, но почему-то и всех жителей вот из этих деревень, что наплывали на ветровое стекло, проносились мимо, и всех людей, о которых с такой горечью кричала теща, предрекая им тревожное будущее. И действительно, думалось Николаю, как могло случиться, что он чуть не убил двоюродного брата? Как и когда вырос этот родной ему человек? Но тут он вспомнил, как много-много лет назад к ним в деревню приехали гости и кто-то подвел к нему малюсенького человека, только-только учившегося ходить. Николаю было уже лет шесть, и он помнил, кто-то сказал: два Николы! И еще помнил, что в те годы было голодновато в деревне, и в кулачках малыша были зажаты два ломтика вареной картошки. Он доверчиво и щедро протягивал их Николаю… А вот теперь он там, в больнице…

— Свету конец! — со стоном выдохнул Николай.

— Тебе чего? Худо?

Николай отрицательно покачал головой — поводил затылком по спинке сиденья — и закрыл глаза.

В городе остановились у продуктового магазина. Семен вызвался сбегать поскорей, но Николай решил сам. Он с большим трудом выбрался из кабины, пересеменил дорогу перед машиной, набитой ящиками чуть не до проводов, и бочком похромал к магазину. Семен что-то крикнул из кабины, Николай обернулся, но ничего не понял из-за шума машины, не разобрал, куда и зачем показывает приятель пальцем, и с досадой махнул рукой: все знаю — сам с усам!

Он вошел в магазин, зажав деньги в кулаке, и не подозревал, что сзади у него выбился и свисал до самого полу расписной конец полотенца.

Притаивало уже с неделю, но высокие ныне снега все еще прочно держались в полях, и только в поречной низине, по которой ежезимне ложилась дорога на перевоз, весна означилась темными тучевыми пятнами по осевшим сугробам. В глубоких до страсти колеях открыто и радостно плескалась рыжая вода, и, как ни выхлестывали ее колесами, она тотчас натекала туда до самого верху — всклянь. Стоило только взглянуть с высокого берега на эту поречную ширь, на потемневшую дорогу по ней, чтобы убедиться: весна копит силу в низинах.

— Одолеем ли? Тут нехудо бы на вездеходе, — игриво и в то же время беззаботно, как это порой водится в гостях, заметил я и сам себе не понравился.

— Ничего-о! — добродушно протянул шофер, а следом пояснил: — Это ишшо цветочки.

И хотя от такого ответа, а точнее — от предстоящей дороги ничего хорошего ждать не приходилось, настроение у всего нашего экипажа было превосходное, — так много значит иногда спокойное слово уверенного в себе человека. Шофера звали Николай Второй, очевидно потому, что он сменил на этой должности своего тезку. Несколько тяжеловатый для своих средних лет телом и лицом, он излучал несвойственные нашему веку тишину и спокойствие, весь отдаваясь дороге. При вопросах к нему он лишь поводил крупным серым глазом, неторопливо ронял слово-два и вновь сливался с машиной. Если же приходилось — а на наших милых северных дорогах приходится — резко крутить баранку, то и тогда казалось, что смятенные крупные руки его живут отдельно от всей остальной неподвижно отрешенной плоти.

Давно замечено, что по шоферу можно смело судить о его начальнике. Однако директор совхоза, решительно уступивший мне свое место и сидевший теперь на заднем сиденье, по характеру был полной противоположностью Николаю Второму. Это был энергичный, общительный, слегка форсистый и холерически беспокойный руководитель. Несмотря на молодость, он уже успел набраться той самой мудрости, что необходима в работе меж двух огней — с людьми и с высшим начальством. Не сразу, должно быть, пришло это к нему, но спроси сейчас, как пришло, — не ответит да и не время вспоминать: нынешний год одарил его совхоз громадным урожаем, и теперь директор жил ожиданием того редкого часа, когда ему вручат знамя союзного значения, а за ним — кто знает! — сподобится и орденочек. В этом деле тоже надо иметь счастье, но стесняться нечего: не ворованный — заработанный недосыпами, нервами, кровью… Впрочем, у директора с шофером была некоторая общность в комплекциях — молодой начальник был окатист, но проворен.