Василий Лебедев - Посреди России

— Тихо! — Николай приостановился у калитки своего дома. — Не спят, кажись…

— Ладно. Я пойду тогда.

— Погоди. Надо бы перевязаться, что ли, только потише, чтобы наши…

— Хуже стало?

— А ты думал!

— Тогда неси чего-нибудь большое. Полотенце неси, да подлинней!

Придерживая бок, будто у него за пазухой десяток сырых яиц, Николай укряхтел в дом. Семен прошел в калитку и остался ждать у крыльца. Он вострил сразу два уха — одно в дом уставил, опасаясь там позднего скандала, другое настраивал на отдаленный шумок у клуба. Там что-то было неладно: поднялся гомон, но ни песен, ни смеха. Кто-то пробежал совсем близко, разбрызгивая грязь, но не видать кто, поскольку лампочек на столбах меньше, чем зубов у Колькиной тещи. Беспокоило, что народ все еще гуртился у клуба, хотя кино кончилось.

В этом было что-то непонятное, заставлявшее тревожиться за Николая. Да и как не тревожиться: по правде говоря, ведь тот-то парень остался лежать на полу…

С Николаем они друзья давнишние. Вместе росли, вместе в эту деревню, что стала вдруг называться поселком, зятьями вошли и вместе теперь работали — газ возили из района.

Семен — шофер.

Николай — экспедитор.

Оба дипломированные газовики, и в работе к ним не подкопаешься, хоть и хлебают волю горстями, как вырвутся за деревню, а вот в таком деле, как теперь… «И черт его дернул скамейкой!» — уже без ликованья подумал Семен.

Приятель появился из дому тихо, на цыпочках:

— Ну что там?

— Спят, но Тонька скоро встанет, ей на дежурство, — прошептал Николай, дрожа. — Держи! Самое длинное полотенце.

Похоже, что его лихорадило, но голос немного повеселел, видимо рад был, что его сварливая Тонька, женщина очень крупная, которой он едва доставал до плеча, не видит вечерней порухи мужа, а то и второй бок не сохранишь…

Они отошли к сараю. Николай, постанывая, стянул пиджак, с трудом, как из хомута, вылез из рубахи. Семен достал зажигалку, осветил бок приятеля и крякнул: дегтярно-черный, как показалось ему в полумраке, синяк растекся от подмышки до пояса. Опухоль тоже была под стать — окатиста и плотна.

— Хорошо поправился, ни одного ребрышка не видать!

— Да давай ты скорей!

— Сейчас затяну, только смочить бы надо конец-то… этим самым… Старухи говорят: лучшее лекарство.

— Так ты давай.

— Это тебе надо. Своя пользительней.

— Все равно, ведь не пить же! — капризно проворчал Николай, но все же отошел в сторону и через минуту вернулся с мокрым полотенцем.

— Вот это и есть домашняя медицина! — Семен встряхнул полотенце, приложил к больному месту и стал затягивать. — Теперь от тебя, как от детских яслей несет… Подыми руку, я тебя покрепче засупоню.

— Да не-ет, тут не детскими яслями пахнет, тут, пожалуй, дух-то покрепче будет… Тихо ты!

— Все-все…

От клуба донеслось тарахтенье машины, но это был не автобус: последнему автобусу еще рано. Они стояли и слушали, не понимая, что там — скорая помощь или милиция, но тревогой не поделились. Смолчали. Расходясь, условились так: если утром Николаю не подняться, Семен поставит машину на однодневный ремонт — причин хоть отбавляй, а если и на другой день ему не обмочься, Семен один съездит за баллонами. Потом настанет выходной, ну а время, известно, лучший доктор, поэтому с понедельника они снова отправятся за газом вместе, в одной кабине, если, конечно, там ничего…

Они прислушались к звукам в центре, и каждый из них без труда выделил фыркнувший мотор.

— Машина какая-то, — как бы между делом сказал Семен. Он зевнул для верности, но игру заметил Николай.

— Да. Отошла, — вздохнул он.

На этом и расстались.

Паника началась поутру.

Теща нажала кнопку выключателя, пошаркала по чистой половине, натыкаясь на мебель, поторкалась по стенам, как сова на свету, и что-то все шептала, ворчала, пока глаза не привыкли к свету люстры. Если прислушаться, то можно было разобрать, что вся ее старческая воркотня относилась к молодым, и в первую очередь — к зятю. Наконец она подняла глаза на красный угол и охнула, будто наступила на гвоздь: на иконе не было полотенца, ее длинного, вышитого красным полотенца. С минуту она стояла в раздумье, соображая, не снимала ли сама для стирки, но как ни прикидывала в уме, все выходило так, что с вечера оно висело на месте, а ночью никакой стирки не было. Для верности она заглянула на кухню, но там сиротливо висело лишь малюсенькое платьишко внучки да Тонькино шмотьё.

— Ироды! Богородицу раздели! — на весь дом запричитала она. Голос то усиливался и подымался, то глох у самого пола, видимо, заглядывала старуха под мебель.

Николай спал в летнем прирубке в одно оконце на двор. Вход был через чистую половину, но, поскольку прирубок делал он сам, это была его законная территория. Однако теща обстреливала ее и на расстоянии. Сейчас все проклятья посыпались на него, хотя и употреблялись во множественном числе, потому что Тонька с ноля часов и до двенадцати ушла на дежурство в кассу вокзала.

— Эвона, чего удумали! Полотенце затащили — страм! Эка страмотища! И почто им занадобилось? Вешаться, что ли, удумали, так я бы веревку нашла, длинну, да толсту, да крепку! А они, ишь они, полотенце сняли втихую, будто я слепая! Своего еще не нажили, а уж берут, не спрося. Наживите свое, а потом и берите…

Николай осторожно придвинулся к краю постели, выпростал из-под одеяла ногу и толкнул дверь пяткой. Это надо было сделать еще и потому, что могла проснуться дочка. Головенка ее тотчас исчезла, как только пластина двери обрезала поток света из тещиной половины. Причитанья продолжались, но были приглушены дверью. Уже который раз Николай ругал себя, что так и не собрался к директору совхоза с просьбой дать квартиру на троих, вот и терпи теперь… Здоровой рукой натянул одеяло на голову. Испытанный способ.

Через какое-то время, но все еще по́темну, в окошко осторожно стукнул Семен. На стекле, как на засвеченной фотографии, проступил силуэт приятеля. Николай кое-как, знаками, дал понять, что он сегодня не работник. Шофер кивнул и отправился ставить машину на ремонт.

После полудня прибежала Тонька. Она еще с порога заревела в голос: видимо, деревенские доброхоты еще ночью принесли ей новость о муже, а утром добавили, и среди этих новостей есть, конечно, такие, что не знает он, Николай. Так оно и было. Сквозь вой и обрывистые объяснения матери он узнал, что «паразит», то есть он, уготовил себе тюрьму, потому что того парня увезли вечером в больницу. К утренним известиям относился звонок управляющего в больницу и звонок следователя.

— Вот те на! — горестно вздохнул Николай.

Тонька ворвалась наконец в прирубок и увидела мужа. Он сидел на постели, свесив босые ноги и низко опустив голову. Из-под рубахи свисало полотенце, ладонью он придерживал бок. Тонька повела носом и ощерилась: