Василий Лебедев - Посреди России

— А сколько билет туда?

— Да рублей десять-двенадцать.

— Так зачем тебе сто, если ты едешь только посмотреть пока?

— Ну, дай пятьдесят. Я отдам, чай, с первой же получки вышлю, не бойся, — кольнул под конец Генка и присел на краешек лавки.

— Я не боюсь, чего мне бояться-то? — Лешка сердито отодвинул письмо на край стола, к Генке.

— Лешенька, дай ему, он ведь отдаст, — робко попросила мать, выглянув от печки.

— Разберемся! — махнул Лешка отяжелевшей кистью, и это «разберемся» прозвучало у него неоконченной фразой: разберемся без тебя.

Мать затихла, но Генка не выдержал:

— Ну, дашь или нет? — покраснел он и схватил письмо со стола, как будто поймал муху.

— Люба! — окликнул Лешка.

— Ой?

— Достань там… — Лешка облегченно откинулся потной спиной на простенок и прикрыл глаза.

Генка не остался у них не только ночевать, но даже ужинать. Ему были невыносимы Лешкины покровительственные взгляды, и потому, когда Любка отсчитала за переборкой пять десяток и вынесла их брату, он сразу же стал прощаться и пошел в Зарубино. Мать вышла за ним, уговаривая не ходить в темноте, пыталась даже совсем отговорить сына ехать куда-то.

— Дедушка тоже искал чего-то, а прожил и тут не хуже людей. Остался бы, да и жил…

— Нет, мама, поеду.

Она сунула ему в карман сверток с едой — то, что успела спроворить тихонько от Лешки, и постояла немного у крыльца, пока голос зятя не позвал ее ужинать.

Генка решил ехать немедленно. Поезд шел ночью, поэтому он сразу же, как прибежал из Каменки, зажег во всем доме свет и стал собираться в дорогу. Он достал чемодан из-под лавки, открыл его, выдул крошки и задумался: класть туда было нечего. Рубаху и костюм он наденет на себя, плащ оставит дома, а в чемодан? В чемодан он решил положить еду, что сунула ему мать, да полотенце сдернул с гвоздя — туда же. Вот теперь все вроде. Теперь чемодан готов, а без чемодана — что за приезжий? Шпана вагонная, а не серьезный человек, едущий по серьезному делу. «Вон Петр Захарыч приехал — узлы, чемоданы…» — не окончив свои размышления, Генка насторожился.

«Кто там в такую поздноту?» — подумал он, прислушиваясь к легким шагам на крыльце.

В дверь постучали.

— Да, можно! Кто там? Тонька?

— Здравствуй…

— Здравствуй, коли не шутишь!

Кило-С-Ботинками притворила за собой дверь и остановилась на пороге, будто боялась, что, ступив на пол, она будет ниже Генки.

— Ну, чего тебе?

— Ты приходил, да?

— Приходил, да, — блеснул Генка зубами.

— Мама тебе денег не дала, да?

— Не дала, да.

Генка захлопнул чемодан и закрыл его на обе застежки.

— Я пришла узнать, надо тебе деньги или нет?

— Ну, а если, надо?

— А сколько?

— Мне сотня была нужна.

Тонька бесшумно спрыгнула с порога, обошла чемодан, все еще лежавший посреди пола, и остановилась около стола.

— Вот! — сказала она, вывернув из-под кофты деньги, и быстро отсчитала четыре фиолетовые бумажки, а остальные снова сунула куда-то под желтую одежину.

Усмешка у Генки не получилась, на лице застыла неопределенная гримаса. Смешного тут ничего не было.

— Спасибо, Тоня, но я уже нашел, — сказал он и, вспомнив свое унижение в их доме, дополнил веско: — Дорога ложка к обеду!

— Так ведь ты еще не уехал, — робко, как сегодня мать из кухни, заметила она.

— Спасибо, говорю, я нашел.

Ее маленькая фигурка сразу поникла, ничего не осталось от той гордой позы, с которой она подошла к столу, а взгляд стал таким же, как когда-то в больнице, когда он навещал ее после операции на коже, — немного испуганным и неподвижным. «Если суд будет, я скажу, что мы баловались», — вспомнил Генка ее слова. Он подошел к столу, посмотрел ей снова в глаза, а они у Тоньки синие, как снятое молоко.

— Ну, ладно. Я возьму двадцать пять. Теперь мне хватит.

— Да уж бери все, пусть лучше останутся, чем не хватит. Далеко ехать-то? — спросила она.

— Далеко, но много будет. Прогулять можно и больше, а отдавать все равно надо. Убери остальные.

Тонька вздохнула, но не тяжело. Убрала деньги, отвернувшись от Генки.

— Зачем ты уезжаешь?

— Надо, и уезжаю… — опять взял он прежний тон, складывая билет вдвое. — Я тебе отдам при первой возможности.

— Ладно. Отдашь… Я знаю, почему ты бежишь…

— Ну, знаешь — и ладно!

— Нашел тоже из-за кого расстраиваться! Тьфу! Приехала в ту субботу — бочка бочкой — и пальто синее не снимала. Сидит в огороде, а морда как шайка…

— Ну, ладно, иди! Мне надо скоро на вокзал.

— Ну, до свиданья тогда! Приедешь назад-то?

— Если устроюсь, то не скоро.

Тонька ушла, а Генка стоял посреди дома и думал: стоило ему брать все деньги или не стоило?

«Нет, не стоило! Скажут, снюхался… Вот Кило-С-Ботинками! Наверно, скандалила с маткой. Это точно!»

Часа через полтора он надел свою белую рубаху, костюм, обтер тряпкой ботинки и пошел на вокзал, повесив на дверь ржавый замок. На улице было темно, хотя ночь была погожей и звезды густо и близко роились над деревней, но луна еще не поднялась: она только-только выжималась из перелеска над Каменкой, и потому в поле еще стоял полумрак. Генка решил идти не дорогой, опасаясь грязи и ручья, через который придется переходить, а направился полевой тропой до железной дороги, там — по шпалам и — на вокзал. Это немного дальше, но он вышел с запасом времени.

Генка шел, перебирая в памяти события дня — от чая у архитектора до этого поля — и удивился, как велик был минувший день. А поле, это самое большое их поле, раскинулось вокруг в полумраке, пахло стерней, и оттого, что темнота скрыла все его низины, окраинный кустарник и дальние перелески, слив все это воедино с полем, оно казалось еще больше и словно уходило к звездам. Хорошее поле! Перед армией Генка пахал его. Весна тогда выдалась — что надо: дружная, яркая, надо было спешить. Два дня пахал Генка. Измотался. К вечеру пришел дед и — никогда не бывало — принес еду внуку. Посмотрел вокруг, поухал в бороду, спросил:

— Допашешь сегодня?

— Уморился, не могу, — вывалился Генка из кабины.

— Жалко. Смотри, какая теплынь садит, да с ветром. Высушит пахоту, тут час дорог. Завтра с утра в самый раз сеять бы… Эх, а я бы допахал! Я бы доказал, что я Архипов! — и опять помял землю в черной ладони: сохнет.

Загорелся тогда Генка. Поел, напился квасу, полежал минут пять — да опять в кабину, и на всю ночь, до рассвета. Ну и поднялись тут яровые! Бывало, кто бежит в то лето вот по этой тропе на станцию — голов не видать из-за ржи.

Сейчас это поле лежало молчком, било в нос подпревшей за зиму стерней — не успел губастый перепахать. Шел Генка по тропе, не подымая лица, боясь оступиться и запачкать ноги. «Я бы доказал, что я Архипов!» — вспомнилось ему, он шепчет: «Я докажу, что я Архипов. Уеду и докажу!»